Последние времена (сборник)

Я немножко постоял на улице, покурил, но из дома никто не вышел. Я не завидовал, не ревновал — я был разочарован. Девушка мне и самому понравилась, и то, что она все-таки не выгнала Норвегова, меня огорчило. Мне стало так грустно, что, вернувшись домой, я выпил еще водки и саркастически вспомнил маму, которая переживала из-за того, что я не женат.

Разбудил меня звонок в дверь. Спросонья я почему-то подумал, что это вернулась Лена Северинова, и стал торопливо надевать штаны и рубашку.

На пороге стояла старуха с верхнего этажа. Она смотрела на меня ясными глазами. Но что-то очень странное было в этих застывших глазах.

— Я, батюшко, повиниться пришла. Солгала я тебе. Это я тебя залила. Стирать стала и залила. А потом как увидала, то все в ванной вытерла.

Я уже забыл про залитый потолок и смотрел на старуху недоуменно.

— А тут стала перед исповедью грехи перебирать и вспомнила. Ты прости меня старую.

— Бабушка, а почему у вас ночью свет всегда горит?

— А я его не вижу, — ответила старуха. — Я, батюшко, от рождения слепая.

Она твердо пошла по коридору, а я отправился спать. В дверь зазвонили снова. На пороге стоял Норвегов.

— Ты чего? — спросил я.

— Ничего, — сказал он и печально добавил: — Ничего.

Честность была его несомненной добродетелью. Норвегов никогда не приписывал себе недействительных побед.

— Хотя я уверен, что с мужем она несчастлива, — сказал он, снимая маленькие ботинки. — Счастливые женщины выглядят иначе. У меня на это нюх.

Я рассказал ему про старуху.

— Лопух ты, братец. Надо было у нее талоны на водку попросить, — сказал он, зевая.

Мы еще немножко выпили и легли спать. А наутро взяли резиновую лодку, сели в электричку и поехали на Оку под Серпухов. Ока кишела рыбой, но, сколько я ни закидывал спиннинг, у меня не брало. Палатки у нас с собой не было, мы спали под открытым небом, варили макароны с тушенкой, слушали соловьев, а на другой день, когда плыли метрах в пятидесяти от левого берега Оки, Норвегов увидел барахтающегося в воде попугая. Вода была еще совсем холодная, попугай выбивался из сил, объемистый мужик мощно загребал по направлению к нему, и громко кричали на берегу маленькая остролицая девочка и ее мать.

— Туда! — скомандовал Норвегов.

Мы успели вытащить попугая в последний момент. Еще мгновение, и дурная птица, убежавшая от своих докучливых хозяев и вообразившая, что перед нею воды никак не меньше, чем Лимпопо, сгинула бы в Оке. Но когда Норвегов схватил ее, попугай извернулся и со всей дури клюнул своего спасителя в палец. Норвегов сжал его, попугай издал хриплый звук и обмяк.

— Эй, эй, потише там! — завопил подплывший к нам синий от холода мужик с круглыми бабьми плечами. — Он знаете, каких денег стоит!

— Ничего себе! — возмутился Норвегов. — Мы ихнего попугая, рискуя жизнью, спасли, а нас же еще и ругают. Может, его обратно выпустить?

— Я те выпущу! — сказал мужик, тяжело дыша, и уцепился за лодку.

Девочка на берегу хлопала в ладоши и приседала вокруг клетки, попугай открыл один глаз, потом другой и возмущенно заверещал, а Норвегов мрачно рассуждал:

— Вот если бы я рассказал этой крале с «Беговой», что в мае месяце меня укусил на реке Оке попугай, она бы меня точно не выставила. До крови, гад, куснул. А у него заразы никакой нету? Откуда ты знаешь?

В Пущине мы увидели на берегу девушку в белом платье. Она весело помахала нам рукой.

— До Каширы далеко? — крикнул Норвегов.

Девушка принялась объяснять. Она очень слабо разбиралась в географии, не соображала, в какой стороне что находится и куда течет река, говорила путано, но нам нравилось болтать с ней, а ей с нами, и мы все трое смеялись. На берегу появился смурной человек в майке и тренировочных штанах с пузырями на коленях.

— В чем дело, Света?

— Вот ребята не знают, куда им плыть. А еще говорят, что у нас в Оке водятся попугаи. Представляешь?

— Представляю, — сказал он хмуро.

Он все быстро и толково нам объяснил, девушка замахала нам рукой, но Норвегов сделался печален.

— И почему только они выходят замуж за таких уродов? Не знаешь? А я знаю. Потому что мы на них не женимся. Они хотят замуж. А мы хотим гулять. Ну куда нам жениться? Какой из меня или из тебя муж? Разве что фиктивный.

Мы плыли до поздней ночи, и приставать к берегу не хотелось, ночь была теплая, звездная, какие редко случаются в начале мая. Вода тихо плескалась возле бортов лодки, соловьи в прибрежных кустах пели как сумасшедшие. Мы бросили весла, курили и смотрели, как нас уносит течение. В темноте мерцали огни бакенов, иногда нас обгоняли большие баржи с сигнальными огнями, и снова становилось тихо.

— А давай не вернемся? — предложил Норвегов. — Ока впадает в Волгу. Волга в Каспийское море. Через пару месяцев мы приплывем в Персию и, когда приедем домой, расскажем такое, что все девушки будут нашими.

— У нас нет денег и еды.

— Неужели ты думаешь, что на русской ферме нам откажутся дать молока?

С русской фермы нас прогнали на следующий день матюками. Я шел вслед за Норвеговым по нарядной приокской деревне, где дома, свежепокрашенные в веселые голубые и желтые цвета, удивительно контрастировали с разбитыми дорогами и невысыхающими лужами. Вожатый мой не унывал — он зашел в один дом, в другой, третий, и мало-помалу мы набрали себе на пропитание.

— Дойдем до Мурома, — объявил Норвегов. — Пошли матери телеграмму, пусть высылает деньги на обратную дорогу.

За Рязанью лиственные и хвойные леса отступили, Ока текла в пустынных глинистых берегах, кое-где из них выходя и заливая луга. Вокруг было множество птиц, они летали высоко над землей, носились низко над водой, плавали, ныряли, сидели на островках, кричали. Все зеленело и распускалось вокруг, воздух накатывался волнами и тек, как еще одна громадная, разлившаяся в половодье река. Иногда встречались деревни или одинокие избы, в которых жили бакенщики, но часто мы не видели за день ни души. С дровами было плохо, зато хорошо с комарами. Мы стали черными от солнца и опухшими от укусов.

Перед Касимовом погода испортилась, задул ветер и пошел холодный дождь. Мы лежали под полиэтиленом, курили, раздражая дымом пустой желудок, и хотели домой. А потом так же стояли и мокли на шоссе со своими рюкзаками и лодкой. Однако никто не останавливался. Холодно, голодно и плохо было так, что мне казалось, будто это не кончится никогда и на этом месте я умру. Не шевелиться было невозможно, а стоило пошевелиться, как мокрая одежда от носков до воротника рубашки прилипала к телу. Норвегов махал руками, одной и двумя, вытягивал кулак с оттопыренным большим пальцем вниз, переворачивал его наверх, но ничего не помогало. Обдавая нас брызгами, тяжело груженные машины проезжали мимо.

— Вот суки!

Уже смеркалось, когда из притормозившего «Камаза» высунулась чернявая рожа и, сверкнув зубами, сказала:

— Здэс нэ стойтэ, рэбята. Здэс рядом ГАИ. Далше, далше идытэ.

— Фигня! — воскликнул Норвегов и двинулся в сторону молодого белобрысого мента, должно быть, нашего сверстника. — Браток, помоги до Москвы добраться.

Гаишник в брезентовом плаще махнул палкой и остановил первого попавшегося дальнобойщика.

— Да куда я их двоих с хотулями в кабину посажу? — возмутился водитель: — Сейчас автобус пойдет. Пусть на нем едут.

— Залезайте, хлопцы. Остановят — скажешь, я разрешил, — лениво приказал служивый. Ему нравилось показывать свою власть.

Шофер ругался и говорил, что ни в какую Москву он не едет.

— А нам, батя, хоть куда — только б под дождем не стоять. Ты же не с «Икаруса» московского, посреди дороги людей не высадишь, правда?

В кабине было сухо, тепло, дворники смывали воду, водитель постепенно успокоился и стал рассказывать, как в маленьком городе за Окой к нему в машину попытались запрыгнуть на ходу двое шалопаев.

— Вроде вас шляются, не пойми кто. Я остановился. Выхожу из машины: мать честная, а весь борт у меня в крови. Ну все, думаю, хана, сдаваться надо. Самого дрожь бьет. Мент машину обошел, посмотрел на меня и говорит: ну, дыхни! Я дыхнул, он так разочарованно: «Не пьяный». Это, говорит, арбузный сок… Вы чего бороды-то отрастили? Думаете, умнее будете казаться?