Погода массового поражения

конец я не могу сорри я не

брешь.

мерцание, затем открытое пространство: снежное поле.

мы обогнули решетку, как так может быть? я бы нас с другой стороны искала, я не понимаю топографию. без разницы, вот и наши козлы, наш планер.

наниди задыхается, хрипит, только когда она помогает мне подняться на ноги и тянет меня через открывшийся проем наружу, я понимаю, что она смеется.

«we did it. shit, we really pulled it off» [147], отчасти сгорбленные и будто пьяные, отчасти загнанные, на своих двоих добираемся до планера, до того как первые взрывы

я слышу даже запах, слышу звук, как та молотильня дважды перебивается, становится аритмичной, наниди хватает меня за разорванную ногу, сжимает ее, адская боль: «эй! ты чего делаешь, дура?» «i need you here, focus, сосредоточься, work with me here, сядь прямо, руку туда, перекрести… сделай пальцы вот так. alright, держись… hold on», гром гремит в земле, она трясется, она давится чем-то, она подбрасывает нас так, что мы быстро, всё быстрее

Часть третья

заструги

XII

всё всегда в любую погоду

оцепенение: вот стоит та самая штука, наш планер, хотя она и пыталась мне объяснить, я никогда не смогу понять, как он работает, он отдыхает, под плащом из струпчатого инея, вышел из строя, давно ли? три месяца — батарея села, думаю я и так и сказала, но наниди просто покачала головой: «батарея, пффф. если б все было так просто», но и от этого не легче: не будет больше безумных полетов вблизи вершин.

рюкзаки тяжелые.

в путь.

надеюсь, в самом деле переберемся через ледник, есть перевал, говорит наниди, но в стороне от шоссе, она хочет до валдеза, там порт, по ее мнению, туда уже, после того как мы долго были в тени, точно отправили людей, чтобы при случае ее забрать, так якобы договаривались.

белые с прожилками пальцы льда, отверделые пласты снега, прислонившиеся к деревьям, жаль, что нет фотоаппарата, она не понимает, почему я бреду так медленно, почему эта идея — валдез — пришла ей в голову только сегодня?

возможно, фантазия из рода скрытых желаний, сложный способ сдаться: она манит меня на гору, где мы можем вдвоем замерзнуть или сорваться в пропасть, потому что для нее это, я ж ее знаю, конечно, лучше, чем отступить, отрекись от всего, мой крах

вдали, как танкеры в море, стоят серые опрокинутые монолиты: «фата моргана», остерегает наниди, у которой теперь один только кончик носа торчит из одежды, я оставила меха в укрытии и ношу свое старое полупальто, которое было на мне в день смерти муруна. руки глубоко в обоих карманах; в правом я что-то нахожу, как странно: едва видна полустертая надпись «kiss me», аккуратная, чистая трубочка из металла, тушь внутри давно затвердела в угольный карандашик, и то же самое с моей ярко-красной «fun». снимаю колпачок, вывинчиваю некогда заботливо заостренную помаду и ставлю все это в снег; красная свечечка без огня.

«что ты там делаешь? времени нет. хватит украшать местность».

прощай, маленький тюбик губной помады, храбро стоишь ты на своей

она не хочет обсуждать, что я видела в haarp. однажды я все же задаю ей вопрос, в глубоких дебрях: «наниди, это была… галлюцинация? что космическое излучение узором…»

«они уже вечность на это смотрят и ищут законы природы, закономерности, you could call it… намеренное самоограничение, если они не ищут ничего разумного в этом излучении, то все, что они найдут, они могут расценить только как природное и только так потом объяснить, замкнутый круг», petitio principii [148], сказал бы мурун.

«но с другой стороны, они же и радиотелескопами вслушиваются в…»

«да, поиск внеземных цивилизаций, и все такое, old hat. но что законы природы и разумное сообщение — одно и то же, если существует разум, которому природа обязана своими законами…»

«значит, есть такой разум? я это правда видела?» «много есть всякого, что разумно, но не человек», говорит она и стряхивает с плеч снег, который маленькой лавиной с ветвей

падает от легкого прикосновения с ветки как переспелый плод, лежит камнем в снегу: никогда не думала, что совы могут замерзать.

«может», предполагает наниди, поправляя меня, «она не замерзла, а просто умерла, от старости», я где-то — этого я не говорю вслух, мы идем дальше — читала, что древние греки воспринимали смерть совы, которая была для них геральдическим знаком афинской мудрости, как злое предзнаменование приближающегося безумия и дурное предвестие скорой

трансаляскинский нефтепровод в долине всегда в поле зрения, «вдоль него, три, четыре, дневных перехода, и нельзя терять его из виду, он — наш указатель», как раньше в вестернах, когда шли по рельсам.

идитарод: собаку бы нам, пятнистую и верную, чтобы нас сопровождали не только вороны, перегоняли вороны, летящие, свистя и каркая, к городу у нутка-зунда в

прекрасная бы вышла книга, эпически просторная, с ноткой меланхолии, я уже даже слышу голос рассказчика, добрый и мудрый: в эту ночь расположились они на перевале, высоко над откосом, в то время как обе сестры спали вместе под защитой друг друга (счастье, что у нее есть термоматериал, из которого можно сделать защищенную от любой непогоды палатку, тонкую как бумага, воздухопроницаемую, но теплоустойчивую), температура опустилась где-то до шести ниже нуля, холодный, как лезвие кухонного ножа, ветер мёл по перевалу, в сиянии звезд зимней ночи под высокими тенями гор выли волки, казалось, будто весь мир под ними на восток и запад — один большой склеп.

«Клавдия? всё в порядке? о чем думаешь?»

«что было б забавно, если б ты называла меня клашей».

«что?»

«да забудь, выключи свет, я хочу видеть эти облака, эту… как это называется? то, что сверкает?» «noctilucent clouds» [149].

«да, именно, их».

вирга: облака с бахромой, крохотными кисточками, как нити медуз, но там ничего живого, только дождь и снег, испаряющийся еще до того, как дойдет до нас. радужное свечение на юге, более мелкие пшыкалки, спрейчики водянисто ледяной

какой он, этот валдез в заливе, в нутка-зунде, на самом юге самого севера? по-видимому, место то проклято — самое оно для нас: «старый край золотой лихорадки, трамплин на клондайк, базовый лагерь и обитель разврата — тогда, два раза за последнее столетие здесь случались катастрофы, оба раза в страстную пятницу — двадцать седьмого марта 1964 года, землетрясение, развалившее город так, что его пришлось восстанавливать на новом месте, и двадцать четвертого марта 1989-го — как и говорила, тоже страстная пятница — произошел большой выброс нефти из протекающего танкера, «эксон валдез» прозывалось это корыто, много мертвой живности, но регион оказался в выигрыше, потому что хотя бы на время приехали разные помощники, чиновники, репортеры, милая маленькая вонючая община, когда приезжаешь туда, то видишь сначала терминал нефтепровода, а потом старое кладбище, так вот оно там. люди… м-да, людей волнует их собственное дерьмо».

«ты там была? или просто много об аляске знаешь?» «я гораздо раньше тебя знала, кто я и что я. потом я просто специально узнавала о таких вещах, о местах, где однажды можно будет укрыться, я много всякого могла бы порассказать тебе о монтане, или