Русская красавица. Напоследок

– А что мамашка тебе презентовала, а София? – делая ударение на первый слог в моем имени с завистливым блеском в подхалимских глазках интересовалась она, на моем скромно отмечающимися на работе Дне рождения.

– Да ничего, – отвечала я холодно. – Я ж не справляю. Это только тут проставилась, а вообще, не тот возраст уже, чтоб отмечать прибавление лет…

– Ох! – вдруг пугалась Наташа. – Вы что поссорились, да? Ах, как же ты теперь?!

Она была уверена, что я, как единственная дочь, должна неотступно сидеть у шеи своей преуспевающей маман, пить кровь, качать деньги и впадать в панику, при одной мысли оказаться без мамочкиного финансирования. В то, что я ни разу с момента совершеннолетия, не взяла у матери ни копейки Наташа не верила, хоть ты тресни.

– Да не платила она за институт! – с пеной у рта, уже совершенно неприлично разгневанная, доказывала я, когда речь зашла о том, что даже в наше время все ВУЗы были уж платными. – Да не копейки никто не платил! Я о том, где учиться собираюсь, родителям сообщила уже когда в списках поступивших себя увидела…

– Брось! – лукаво отмахивалась Наташа. – Ты там знаешь, кто платил, а кто нет. Наверняка мамашка сама побежала, подсуетилась, с кем нужно договорилась… Вам, детям, о таком знать и не обязательно…

И все присутствующие согласно кивали, верили словам «мамашкиной подруги юности» и очень удивлялись, отчего я психую и отрицаю очевидное. Ведь раз Наташа дружила с маман, видать, она владеет тайнами нашей семьи…

А я внутренне вся тряслась от несправедливого отношения, очень за все это Наташу не любила. А еще за манеру, заслышав любую шутку, тут же с ржачем бежать к Марику ее рассказывать. Причем, если Марику шутка не нравилась, Наташа моментально серьезнела, прекращала смеяться и лепетала что-то вроде:

«Так вот я потому и пришла, что б вы поняли, какие у нас тут люди, что за бред несут и как ему радуются…»

Но все это мелочи. При всем при этом, Наташа воспринималась, как крепкая, неотъемлемая часть любимого коллектива. И сколько б я на нее не злилась, все равно в душе относилась к ней очень даже хорошо и уважительно…

– Ну так, приобретет мамашка тебе цацочку? – не отстает Наталья…

– Спасибо, мне не нужно, – отвечаю на настойчивые Наташины предложения. – У меня другие планы… – добавляю зачем-то. Она, конечно же, тут же трактует мои слова по-своему:

– И правильно! – кричит в запале. – Это я свою жизнь профукала и собственного ребенка, кроме косметички копеечной, ничем уже порадовать не могу. А твоя мамашка верной дорогой пошла и такой фигней ей на Новый Год не отделаться!

О нет! Впиваюсь ногтями в ладони, чтобы не взывать… О глупость человеческая! Вот же ж бич всей моей взбалмошной жизни…

К счастью времени на разговоры уже не остается. Разъяренный Марик врывается в нашу «гримерку» и требует расправы. От нас над нами же самими:

– Немедленно выметайтесь отсюда и давайте начинать! – кричит он. Полуголая Наталья – ну, переодевается человек! – прикрывает локтями свои большие темные соски отворачивается к окну. Новый ракурс наводит режиссера на новые мысли: – В противном случае я собственноязычно заставлю вас надрать самим себе задницы!

– «А на экране /жестко порно, /но детям об этом – не скажем!» – напеваю в ответ Ночный Снайперов.

Марик гневно сверкает очками – прицельно стреляет в меня многозначительным взглядом своих нелепо-огромных голубых глазищ – и исчезает за дверью. Разумеется, его не интересуют все возможные наши отговорки. Мы даже и не пытаемся напоминать, что мой выход только во второй картине, а Наташе с ее эпизодической ролью вороны, вообще еще тридцать минут можно плевать в потолок. Выполнять ЦУ никто не спешит. Я все же пытаюсь оставить всех за пределами воспритяи и уединиться со своим зеркальцем. Алинка давно уже сбежала от нас, попросив позвать ее, «как только костюмы будут на моделях и можно будет проявить фантазию». Наташа расхаживает в одних чулках по «гримерке», нелепо вертит в руках мундштук, мучаясь дилеммой – то ли покурить прямо здесь, наплевав на все морали мира и Алинкину неприязнь к никотину, то влазить в этот противный, неудобный костюма сразу и отправляться в курилку…

Из-за картонной перегородки, именуемой стеной, раздается отборный мат – это Марик просит актеров мужского пола действовать немного побыстрее. Самое удивительно, что он действительно просит – поток ругани в его устах так причудливо перемешивает со словами вежливости, что тирада никак не воспринимается, как обида:

– Господа, вашу мать, я вас буквально умоляю! Пожалуйста, отложите на хер все эти свои мудозвонские разговоры! Поторапливайтесь, сукины дети! Ну, пожалуйста, миленькие!

– Слыхала, Марик себя сукой обозвал, – коварно шепчет Наташа, – Обычно ж мы у него «дети мои», а теперь вот…

Марик наш – личность суперуникальная. И помимо творческо-организаторских способностей тоже. Он – странный. То ровный со всеми, отделенный от актеров непробиваемой стеной субординации, то вдруг до неприличия откровенный и панибратствующий…

Вечно прикрытое непробиваемым забралом тупой настороженности лицо, большая гладко выбритая, загорелая округлость головы. Треугольная, как символическое изображение девочки на дверях общественного санузла, фигура – узкие плечи короткие ноги и грузное уткообразное окончание тела. И при этом невообразимо привлекательная энергетика. Очарование и харизма каким-то мистическим образом заставляющие любую женщине при его появлении на миг затаивать дыхание, поправлять прическу и выставлять вперед боеспособную грудь.

О его личной жизни недавно стали известны довольно маразматичные пикантные подробности:

– Знаю, что сплетничать нехорошо, но меня разорвет, если немедленно не поделюсь! – зашептала мне недавно Алинка, оттаскивая за рукав подальше от присутствующих.

– Я – могила! – щедро пообещала я. В конце концов, сама не раз ощущала подобное.

– Это – про Марика. Тут такое!!! Так вышло, вчера задержалась допоздна и он тоже остался, ну и, в общем…

– Везучая! – прекрасно понимая, что речь о другом – Алинка ни того склада человек, чтобы с таким блеском в глазах докладывать кому-то о своих интимных победах – все же решаю подшутить. – Марик хоть и Марик, но мужик!

– Тьфу! Да я не об этом вовсе! – Алинка не понимает, что я шучу, и даже немного обижается. – Точнее об этом, но не про себя. Слушай! Выхожу это я на сцену – захотелось одну идейку прикинуть. Знаешь, у вас-актеров своя тяга к сцене, у меня – своя. Вам, я так понимаю, важно на ней быть и обмениваться с залом энергетикой, а мне ничего такого не нужно. Важно просто смотреть на сцену. Желательно на пустую, полутемную, недавно помытую и потому остро пахнущую деревом. Я смотрю и представляю, какой могу сделать ее в следующий раз, а она мне за это платит энергией. Наверное такой же, как тебе – зал.

Алинка увлекается и долго еще пытается объяснить свою странную связь с нашей сценой. Вообще говоря, загадочные привычки Алинки бродить одной в полутемноте за кулисами и в зале, давно уже всеми нами обсмеяны…

– Вот так и вчера, выхожу в зал и тут вижу… На первом ряду – парочка… Точнее не столько вижу, сколько слышу. И чем эта парочка занимается – сомнений не остается. Тут бы скрыться незаметно, корректно удалившись, да не вышло. Я на секунду, буквально, задержалась и вот…. Женщина ко мне спиной была, она у него на коленях постанывала, а он как раз лицом к сцене был, и на миг приоткрыл глаза… Мне так неловко стало, с перепугу показала пальцами идиотское «окей», попятилась к кулисам и дала деру. А уйти-то не могу – сумку в закулисье оставила… В общем, сижу, как дура, на подоконнике, ругаю себя за этот попсовый знак «окей», и молю судьбу, чтобы они выходили со стороны зала, и со мной не встретились. Как бы не так! То есть, дама ушла через зал, а Марик вот специально меня искать отправился. «Я хочу, чтобы ты, Алиночка, знала, это – не банальное блядство на рабочем месте, а настоящие страсти!» – Марик с чего-то решил оправдываться и никакие мои «да я ничего вообще об этом не думаю», не помогли. Видимо, сам сильно переживал, и думал, что остальные тоже переживать станут. Сидел, дымил, а потом возьми, да признайся: «А у меня развод через неделю, Алиночка. Скажи, грустно?» И такая тоска во взгляде, как у побитой уличной собаки. «Не то грустно, что расстаемся – в этой ситуации по-другому и не получится, слишком уж наворотил я. Грустно, что пятнадцать лет жили, как люди, а потом, оп-па, и все в одночасье развалилось. И отчего? От чувств, которые я, как драматический режиссер, всю жизнь изображал в спектаклях и, кажется, прекрасно понимал…»