В Бога веруем

А почему нужно именно заставлять? Просто потому, что никто не станет по собственному почину думать о добродетелях ближнего. А почему, неужели это так сложно? Нет, но неинтересно, а кому-то и неприятно. Среди тех, кто любит думать, большинство думает о себе и мироздании, а о ближних — только в связи с обидами, которые ближние нанесли их самолюбию. Так что одни, выходит, дураки, а другие — подонки; чью добродетель предпочитаете? Вот те раз! Чего ж вы ругаетесь? А чего было спрашивать, если не любите правду? Да кто же знал, что вам что ругань, что правда — все едино. Да? Верно. Но знаете, что нужно делать, когда вино откупорено? Как что — пить. Ну вот, ну вот! А когда вино течет, слова плавают.

Ну так и в чем там дело, с креплеными винами? Ах, вам не понравится, если мы начнем пересказывать. Для этого нужен особый дар — способность опьяняться больше Шекспиром, чем хересом: вместе с герцогом Кларенсом захлебываться мальвазией — из рук Бена Джонсона брать канарского вина хмельной бокал, а с Чарльзом Лэмом сидеть над премудрым, политичным портвейном — находить на страницах книг пятна, оставленные мадерой, и малагой, и кларетом. (Славный кларет, впрочем, не крепленое, а сухое.)

Он говорил. Он улетал. Херес устремлялся ему в голову, разгонял все скопившиеся в мозгу пары глупости, мрачности и грубости, окрылял мысль; речь текла с языка густым золотом амонтильядо. Лектор прихлебывал из стаканчика, и слушатели узнавали много интересного о скуповатых героях Филдинга, угощавших избранных шампанским, а гостей поплоше — честным портвейном, и о простоватых героях Смоллета, запасавшихся к обеду большим количеством крепкого пива, флипа, рома, бренди и также барбадосской водой для дам. Что за барбадосская вода? Кто же вам теперь это скажет? Но мы подозреваем: что-то вроде джин-тоника вот в этих голубых и белых банках. Фи!

Слушатели плыли по безбрежному океану, полному цветущих островов, поющих голосов, видений. Они видели толстых веселых господ, которые, предлагая чего-нибудь вкусного, наливают гостю полный стакан ратафии. (Тоже какое-то модное в XVIII веке пойло. Кстати, пойло, по Бульвер Литтону, это горячее пиво пополам с джином.) Дамы жеманились, музыканты бренчали и пиликали, преследуемый музами поэт убегал в веселый дом, скрипели широкие дубовые лестницы. В ход шел и южноафриканский херес пополам с чем-то, называемым “олд фальстаф джин”, и упоминаемое Байроном “подобие пунша в стиле регентства, из мадеры, бренди и зеленого чая, так как простой воды туда не полагается”. Круглые пластиковые столики бара делались мраморными-премраморными, стриженые головы обрастали пышными париками. Когда лектор, в упоении, переходил на какой-то диковинный английский, становилось совсем хорошо, и кто-то кричал браво. Потом начинался протокольный, сиречь форменной, бардак. Лечение алкоголизмом. Портвейн в наших местах — это, понимаете ли, скорее церемония, чем наслаждение.

Вот здесь, между хересом и водкой, Евгений познакомился со своим будущим лучшим другом. Которого тоже, простите нас, звали Евгением и который сам по себе ничего особенного не представлял.

Это как же? Да так — сам себе быдло, сам себе господин, эти-то стихи вы помните? У него были кудри, кольца на пальцах, ядовито-сжатая речь и подолгу не мигающий взгляд (признак отсутствия стыда). А как была его фамилия? Ну вот, опять. Зачем вам, дорогой друг, понадобилась фамилия этого проходимца? Чтобы не путать, понимаете, а то выйдет неловко, когда не вполне ясно, о котором из двух Евгениев идет речь, и потом, здесь же присутствует жена, если и она будет путаться — то есть перепутает —

Хорошо, извольте. Мы не знаем его фамилии, но у него был поэтический псевдоним. Ах, так он пишет стихи? Ни в коем случае, никогда. Просто он придерживался того мудрого мнения, что на стихи, как на мертвых, можно списать все издержки жизни. А псевдоним был такой: Негодяев. Евгений Негодяев? Совершенно верно.

Есть имена, которые звучат, как заклинания, как названия драгоценностей: Иоанн Ангел — Георгий Маниак — Приск Панийский — Лев Грамматик — Фома Манихеянин — Симеон Магистр Логофет — и Скилица — и Продолжатель Скилицы — и даже псевдо-Продолжатель — в общем, откройте именной указатель “Византийского временника”, ведь что может взволновать больше, чем молитва неведомому богу, на забытом языке, когда воображение в непонятном нащупывает подразумеваемое, как нащупывает оно корни в утратившихся формах глаголов и существительных старославянского языка.

Наоборот, чтобы не попасть во власть неконтролируемого обаяния слов, трезвые писатели XVIII века (глупо думать, что они были глупее нынешних) вколачивали сведения о печальных несовершенствах героя в его имя — Скотинин — или Развратин — или Кривосудов, — милосердно избавляя своего читателя от необходимости быть полем битвы между обаянием и моралью. Уже имя, как органически приросший к герою позорный столб, являло всю энергию его низости, и современники, таким образом, побеждали диалектику, а последующие поколения — мучительные раздумья на тему “Что хотел сказать автор”.

А что сам Негодяев хотел сказать своим псевдонимом? Фу, фу — да ничего. Он просто хотел пошутить — покривляться, или он любил видеть кислые улыбки на лицах людей серьезных и здравомыслящих, или видел в своем лице кумира непримиримых подростков, или, скорее всего, потому, что сам не чувствовал себя негодяем. Характер несложный, но трудный.

Имя живет своей жизнью. Это оно находит себе покровителей и святых, место на скрижалях… в проскрипционных списках, впрочем, тоже. Ну что такое человек без имени — вздор, фитюлька, игра природы, прохожий. А имя без человека — пожалуйста, сколько угодно, даже когда от того ни костей не осталось, ни исторической памяти. Лежит где-нибудь на дне словаря — как на дне моря — как на дне души — где-то там, в подонках. Как говорит один странный апокриф: “Я имя голоса и голос имени”. Человек! Где здесь человек?

В детстве вы обязательно думали: почему это людей так много, а имен так мало? Можно ведь перепутать (вы сами об этом сказали): Федот, Федот, да не тот. А может быть, вы знаете эту тяжелую ненависть к чужому человеку, нарядившемуся в любимое имя, как в дорогую краденую одежду, и еще сто и двести чужих, кидавших жребий о клочках и лохмотьях, разодранных обносках единственного бесценного наряда. Отвратительные люди. Вовсе не нужные. А! лишние люди! Помним-помним. Не один Евгений писал в школе эти дебильные сочинения.

Какие сочинения писал в школе Евгений — навсегда, по-видимому, останется тайной. Мы вправе предположить, что его мать берегла выцветшую тетрадку и там были Рахметов, лишние люди или — скорее всего — прописи, потому что родители склонны хранить именно первые тетрадки своих детей, опрятные, простодушные, с невинными ошибками труды еще нетвердой, еще старательной руки. Если бы не вызванная переездом на новую квартиру жестокая расправа с хламом, эта тетрадка, пережив воспоминание о себе, и сейчас бы лежала в укромном углу антресолей, в пачке старых журналов и открыток. Не хотите, кстати, полистать старые журналы? Вам что, в детстве выписывали “Мурзилку”? “Мурзилку”, а как же. А потом “Пионер” и “Юный натуралист”. А нам еще “Юный художник”. И что, рисуете? Нет, конечно.

Имя живет своей жизнью и вдыхает жизнь в того, кто его носит. Знаете, у рыцарских мечей были имена. Как звали меч Роланда? — Дюрандаль. (Благочестивый меч, в рукоятке собраны мощи на любой вкус: и нитки из плаща Богоматери, и волосы святых, и даже зуб апостола Петра.) А Руджеро досталась Бализарда (беспокойный меч, “что ни удар”, то покойник на земле”), сделанная злой феей на погибель Роланду. У Зигфрида была Бальмунг, у Эдуарда Исповедника — Кертана, у короля Артура — Эскалибур (по одной этимологии — “толстопузая”, по другой — “руби сталь”), у Ланцелота — Арондит, у Ринальдо — Фруберта, у сэра Артегаля — Хризаор (“меч добрый, как золото”), у сэра Бивиса (это не тот Бивис) — Моргли, у Оджьера Датчанина — Совейн, у Фритиора — Энгервадель (“миротворица”; этот меч сиял в военное время и тускнел в мирное), у Сида — Тизона и Колада (причем Коладу он добыл — это такой рыцарский сленг — у графа Раймонда Беренгария Братоубийцы, а Тизону — у царя Букара, разрубив этого Букара напополам Коладой), а Отвиту, бородатому королю лангобардов, король карликов Альбрих подарил Россу, сиявшую всеми цветами (что-то об этом есть и у Вагнера). Да что там! даже у Антония (тот, тот) и Парацельса были мечи (Филиппа и Панацея), хотя первый жил задолго до рыцарей, а второй — несколько позже.