Пора ехать в Сараево (СИ)

Иван Андреевич задержался у роскошного дрессуара, столь магнетическим было действие этого роскошного поставца на его воображение, что он простоял бы возле него долго, размышляя, быть может, о превратностях судьбы, постигших великолепного французского монарха, когда бы не бросился ему в глаза блеск парчи, коей была обита спинка стоявшего поблизости кресла. Оно имело отчасти итальянский вид, но опытный глаз различил, что сейчас предстоит вступить в пышное царство Генриха II. Иван Андреевич не был поклонником этого чрезмерно изукрашенного стиля. Прямолинейная попытка реанимировать в середине XVI века древнеримские мотивы. Все эти мраморные птицы, фантастические животные вместо ножек, гермы, колонны, портики на шкафах, шифоньерах, засилье парчи, бархата вызывали в нем тоску, и он поспешил пройти дальше и как будто произвел путешествие в прошлое, попал в мир XII века, в мир романского стиля. Здесь все свидетельствовало о простоте и целесообразности. Все было подчинено целям повседневного быта и немудреного обихода. Царство сундуков, заменяющих собою стол, стул, кровать и шкаф. Противник всяческой чрезмерности, Иван Андреевич отвергал не только чрезмерность в пышности, но и чрезмерность в простоте. Он бежал из мира окованных металлом ящиков, поставленных для удобства перемещения на маленькие колеса. Они возбуждали почему–то сильнейшую в нем тоску.

Вскоре он увидел перед собою шкафчик для медалей, изготовленный из черного дерева с бронзою. Он сразу угадал, что это работа Андрэ Буля, тут же стояла пара кресел золоченого дерева на изогнутых ножках в стиле позднего Людовика XIV. «Не в Фонтенбло ли я?» — явилась мысль. В этом убеждал и сосед Андрэ Буля — дворцовый стол резного золоченого дерева с мраморной доской (правда, треснувшей в двух местах). Тут же дал знать о себе и стиль Регентства, представленный замечательной парой диванов, обитых гобеленовой тканью, и шкафом–комодом из орехового дерева с резьбой и откидной доской для письма. Доска были откинута, и на ней лежал полусвернувшийся лист желтоватой бумаги с поставленной поверх него чернильницей. Из нее торчало несколько потрепанное, но гусиное перо…»

Евгений Сергеевич сделал паузу и потянулся к стакану с чаем. Воспользовавшись этим, собравшиеся на веранде слушатели зашевелились. Галина Григорьевна поправила шаль на плечах. Василий Васильевич гулко прокашлялся и выразительно посмотрел по сторонам: мол, какая скукотища этот профессорский «роман». Многие были с ним согласны, особенно юные купальщики, им приходилось тратить массу сил, чтобы скрыть зевоту и удерживать веки в растворенном состоянии.

Зоя Вечеславовна регистрировала все мельчайшие детали, свидетельствовавшие о скрытом отношении родственников к мужниному тексту. Промокнув аккуратные усы, Евгений Сергеевич продолжил:

— Эта женщина…

Но его прервала Настя:

— Бабушка!

В дверях, уводивших в глубь дома, стояла Марья Андреевна, невысокая сухонькая старушка со сложенными'на груди темными кулачками. Стояла в привычно скорбной позе и не мигая глядела перед собой. Две подвешенные над столом керосиновые лампы с трудом держали фронт в борьбе с силами всемирного мрака, обступившими дом. В такой световой обстановке внезапное появление хозяйки произвело известное впечатление. И оно укрепилось в слушателях, постепенно понимавших, что смотрит Марья Андреевна как–то странно, мимо них, сквозь веранду. Кое–кому подумалось: выход старушки так многозначителен оттого, что она пришла сообщить о кончине Тихона Петровича. Настя перекрестилась. Глядя на нее, Галина Григорьевна сделала то же.

И тут Марья Андреевна громко и довольно твердо спросила:

— Зачем ты явился?

При том она продолжала глядеть сквозь веранду. У многих явилась мысль: в себе ли она? Головы повернулись, чтобы проследить за ее взглядом. Сидящему на свету трудно рассмотреть что–либо находящееся в темноте. Одно лишь можно было утверждать — за стеклами веранды кто–то есть. И этот кто–то огромен. Марья Андреевна видела больше, потому что сама находилась в неосвещенном коридоре. Может быть, какой–нибудь сведущий в законах оптики тип посмеется над этим объяснением, но присутствующим было не до смеха. Тишина установилась страшная. Только неизбежная и по законам природы, и по законам литературы бабочка выписывала шершавые вензеля по потолку.

— Я спрашиваю, зачем ты пришел? — повторила свой вопрос Марья Андреевна.

В ответ раздались тяжелые шаги. Смутная тень двинулась вдоль окон, и на пороге, отодвинув огромной ладонью занавесь, появился огромный мужик, одетый мужицким образом. Армяк, подпоясанный вервием, онучи, лапти, бородища лопатищей. С головы он медленно снес и в скомканном виде приложил к груди суконную шапку. Поклонился со скоростью Пизанской башни.

— Фролушка, — облегченно сказала Настя.

— Какой–то уж очень утрированный народный тип, — прошептал на ухо жене Евгений Сергеевич. «Как это он так бесшумно смог подойти к дому?» — тоскливо подумал Афанасий Иванович и ослабил узел галстука. Стало трудно дышать.

Марья Андреевна подошла к выражавшему всем своим видом покорность гостю и попыталась дружелюбно потрепать его по плечу. Достала только до локтя.

— Ну, ступай, Фрол, ступай.

Человекобашня стала покорно поворачиваться вокруг своей оси.

— Нет, нет, нет! — послышался немного видоизмененный волнением голос Афанасия Ивановича. — Раз уж он сам сюда явился, пусть говорит. Пусть ответ дает, что это он за разговоры стал водить в последнее время! Дядя Фаня встал и, любимым своим движением уперев руки в бока, подошел вплотную к широченной, виновато согбенной спине. Ему было важно всем показать, а себе доказать, что никакого тайного трепета он в связи с этой бородатой орясиной не испытывает. Но, увидев, что сзади за поясом у Фрола торчит топор, он осекся.

Резкий, почти агрессивный выход милейшего Афанасия Ивановича произвел эффект. Даже супруги Корженевские отреагировали. Профессор закрыл рукопись, а профессорша потушила папиросу. Генерал — тот даже встал; его в равной степени заинтересовали и смущенный гигант, и возможность пустить вечер по другому руслу, где стало бы неуместным дальнейшее чтение мебельного романа.

— Марья Андреевна, — громко воскликнул он, указывая на крестьянскую спину, — что это мужички у вас по ночам с топорами шастают?

Хозяйка дома неожиданно сильно смутилась; не приученная жизнью к тому, чтобы скрывать свои мысли, она и не смогла скрыть, что топор этот ей тоже не нравится. И одновременно является полной неожиданностью. Ко всему остальному она была вроде как готова, а к топору — нет. Поняв, что толку от старушки он дождется не скоро, генерал повернулся к дяде Фане, тоже, по–видимому, посвященному в тайну происходящего.

— Афанасий Иванович, может, ты чего–нибудь скажешь? Но тот говорить был не в состоянии. Лицо сделалось апоплексического цвета, а в глазах появилась влага. Но полноценной немой сцене возникнуть было не суждено. Подал голос владелец инструмента:

— Мы не убивцы, мы плотники. А топор у меня завсегда при себе.

Не успело население веранды как следует вдуматься в смысл этой загадочной фразы, как с места сорвалась Настя и, в несколько бесшумных шагов подлетев, схватила Фрола за руку и стала поворачивать лицом к людям. За время этой замедленной процедуры она успела вкратце изложить простое объяснение сегодняшнего, попахивающего скверной мистикой, визита. Оказывается, два дня назад горничная Груша — вон она стоит за спиной Марьи Андреевны — рассказала барыне о странностях, которым вдруг стал подвержен ее свекор, непьющий, уважаемый в деревне мужчина Фрол Фадеич Бажов. Странность главная состояла в том, что он, явившись к причастию, рассказал священнику отцу Варсонофию о возникшей у него поразительной уверенности, будто зарежет он вскорости одного человека, а именно родственника барина своего Афанасия Ивановича Понизовского. Отец Варсонофий помыслы такие безумные безусловно осудил, наложил соответствующую случаю епитимью, но про себя счел несомненною и беспредметною блажью. «Разыгралась фантазия народа», — так примерно высказался он в разговоре с фельдшером Михеенко. Марья Андреевна, в силу своей общей чуткости, отнеслась к сообщению Груши внимательнее, даже разволновалась. Упросила «внученьку» свою Настю сбегать в деревню и самолично разузнать, что там к чему. Плотник Фрол Фадеич и от Насти не скрыл своих удивительных настроений. Да, зарежет, да, дядю Фаню. Только не знает когда. Через время. После каких–то неясных событий. Каких? То нам неведомо, так примерно отвечал. Все это Настя рассказала и Марье Андреевне, и Афанасию Ивановичу, вот отчего такое настроение сложилось на веранде при появлении Фрола.