Ступени

Я задумался, почему она не раздевается, и внезапно осознал, что мой партнер — мужчина. Мое настроение резко изменилось. Я ощущал в себе желание забыться и получить наслаждение, но, с другой стороны, меня раздражало, с какой легкостью мне отдались. От этого все дальнейшее становилось слишком предсказуемым. Я и этот человек были друг для друга всего лишь символами самих себя.

Когда я служил в армии, среди солдат была очень распространена игра под названием "Рыцари Круглого стола". Игроки садились по двадцать-двадцать пять человек за большой стол, и каждый привязывал к своему члену длинную леску. Один из игроков, которого называли Король Артур, брал в руку свободные концы всех лесок, не зная, какая из них к кому привязана.

Затем Король Артур наудачу брался за одну из лесок и вытягивал ее, дюйм за дюймом, отмеряя длину вытянутой лески при помощи нарисованной на столе линейки. Солдаты внимательно вглядывались друг другу в лица, пытаясь отыскать на них признаки испытываемой боли. Жертва же изо всех сил пыталась сохранить спокойствие и ничем себя не выдать. Существовало мнение, что обрезанные в этой игре находятся в невыгодном положении по отношению к необрезанным, потому что их нежные части не защищены кожей. Игроки делали ставки, стараясь угадать, на каком делении линейки жертва не выдержит и закричит. Некоторые солдаты изувечили себя на всю жизнь, норовя выиграть как можно больше денег.

Я помню, как однажды солдаты обнаружили, что Король Артур вступил в сговор с одним из игроков, и тот привязывал леску к ноге. Естественно, этот игрок мог терпеть очень долго и постоянно выигрывал. Выигрыш они с Королем Артуром делили между собой. Обманутые Рыцари Круглого стола долго придумывали подходящее наказание для шулеров. Наконец они схватили мошенников, завязали им глаза, отвели в лес и привязали к деревьям. Рыцари, один за другим, взяв в руки по паре камней, подходили и плющили гениталии обманщиков между камнями, пока плоть не превратилась в кровавое месиво.

Помню другой случай в армии. Нас было двенадцать человек, и поздно ночью в палатке мы разговаривали о женщинах. Один из нас вдруг сказал, что ему никогда не удавалось, занимаясь любовью с женщиной, проделывать все, что ему хотелось бы, — или, точнее говоря, проделывать это достаточно долго. Несколько других солдат признались, что и у них похожая проблема. Я не был уверен, что вполне их понял, но меня, помню, поразила одна мысль: возможно, медицина может помочь им справиться с этим изъяном, тогда почему никто из них не обратился к врачу? Солдаты в один голос начали уверять меня, что такова природа и доктора ничем не могут помочь. Единственный способ бороться с этим — пытаться не думать о женщине, с которой занимаешься любовью, не думать даже о том, чем ты с ней занимаешься, вообще ничего не чувствовать и не пытаться почувствовать. Тогда можно сдерживаться достаточно долго.

Еще они пожаловались мне, что женщина редко или вообще никогда не говорит мужчине, как тот выглядит в сравнении с другими мужчинами, с которыми она была близка. Она боится откровенничать на эту тему. Таковы женщины, утверждали солдаты. Из-за них мужчина никогда не знает, что он представляет собой как любовник.

Тогда я вспомнил одну девушку, с которой у меня был роман в старших классах школы. Мы занимались любовью у меня дома, когда мои родители куда-нибудь уходили. Как-то раз, когда мы были в кровати, зазвонил телефон. Он стоял рядом, на ночном столике, поэтому я снял трубку и ответил. Звонил мой друг. Я поговорил с ним, не прекращая заниматься любовью. Когда я повесил трубку, девушка сказала, что никогда больше не ляжет со мной в постель.

Это ужасно, сказала она, что я могу контролировать свою эрекцию усилием воли так же легко, как я сгибаю палец или поднимаю ногу. Она настаивала на том, что все должно происходить спонтанно, в результате вспышки страсти, приступа желания. Я сказал, что, с моей точки зрения, это не имеет значения, но она настаивала, что нет, имеет. По ее мнению, если я вызывал у себя эрекцию сознательно, это означало, что я отношусь к занятиям любовью как к какому-то заурядному и механическому процессу.

В начале месяца наш полк начал подготовку к параду по поводу Дня независимости. Отобрали несколько сотен солдат, предпочтительно тех, на ком хорошо сидела форма и кто при этом был отличником строевой подготовки. И начались репетиции.

Нас собирали рано утром на плацу, окруженном со всех сторон лесом. Несмотря на летнюю жару, занятия продолжались весь день напролет. Мы маршировали по пропеченной солнцем и утоптанной сапогами земле колоннами по четыре, плечом к плечу, медленным парадным шагом. Дойдя до конца плаца, мы разворачивались и маршировали обратно. Шесть колонн солдат, пересекая плац из конца в конец, оставляли в пыли следы, похожие на переплетение путей на большой железнодорожной станции.

После месяца прилежных тренировок наше подразделение маршировало как один человек. Мы даже дышали в унисон и отдавали честь одновременно; винтовки, с которыми мы выполняли приемы, превратились в продолжение наших мышц и костей. Все эти дни мы выматывались так, что не могли думать ни о чем другом, кроме боли в распухших ногах и жжения там, где кожу натерла грубая и влажная от пота ткань солдатской формы. Целую вечность мы маршировали по направлению к неподвижному лесу, но так и не смогли дойти до спасительной тени деревьев. Ведь каждый раз на краю плаца мы поворачивали обратно.

В день праздника нас разбудили раньше обычного. Парад должен был проходить в другом месте, вдалеке от нашей части. И тут мне пришло в голову, что я могу избавить себя от участия в этом утомительном мероприятии. Если я и трое моих соседей в ряду тихо исчезнем и проведем весь день в лесу, то крайне маловероятно, что взбудораженные парадом офицеры заметят наше отсутствие. Вечером мы могли бы легко войти обратно в казарму, смешавшись с толпой возвращающихся с парада солдат.

Я переговорил с товарищами. План им понравился, и мы приняли решение сбежать из части, прежде чем дадут сигнал к сбору. Вместо того чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы прошли строем к выгребной яме, словно нас назначили в наряд чистить ее. Дальнейшее было лишь вопросом ловкости: оставалось только выбрать подходящий момент и под прикрытием подъезжающих и отъезжающих ассенизационных машин незаметно добежать до леса. Никто нас не окликнул; мы юркнули в кусты и помчались среди деревьев, волоча за собой винтовки. Над головой у нас верещали сойки и прыгали с ветки на ветку белки. Мы успели далеко зайти в лес, прежде чем остановились. Тогда мы разделись и легли на землю.

Солнце всходило, и от сырой лесной земли начинал подниматься пар. Вдалеке прозвучал сигнальный рожок, но звук его тут же стих, заглушённый многоголосым жужжанием и чириканьем, наполнявшим лес. Мы задремали.

Я проснулся с тяжелой головой и сухостью во рту. Слегка придя в себя, я встал и осмотрелся по сторонам. Солнце уже касалось верхушек деревьев, но внизу на опушке, где мы лежали, по-прежнему царил сумрак. Мои товарищи крепко спали, их форма была развешана на кустах. Какой-то шум приближался к нам из глубины леса; с каждой секундой он становился все громче и громче. Внезапно я понял, что это военный оркестр. Я всмотрелся в ту сторону, откуда доносилась музыка. То, что я увидел, потрясло меня: менее чем в двухстах метрах от нас через лес маршировал наш полковой оркестр. Позолоченный бунчук дирижера ярко взблескивал между деревьями, когда на него попадал солнечный свет, а белые кожаные фартуки барабанщиков резко выделялись на фоне зеленой листвы.

Я кинулся к одежде, помышляя только о бегстве. Затем я метнулся к товарищам, распростертым на земле в ленивых позах, и начал трясти их, невзирая на проклятия в мой адрес, которые они бормотали сквозь сон. Когда до них наконец дошло, что сейчас произойдет, их охватила такая же паника, что и меня. Они схватили в охапку форму, сапоги и винтовки и нырнули в густой подлесок.