Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Но ярдах в двухстах вниз по течению каноэ стало тонуть. Я был слишком тяжелым. Оно черпало воду.

Я оглянулся. Все проводники-перуанцы смотрели на меня и бились в истерике. Я тонул в бурой воде, течение несло меня вниз, а они хохотали, просто сгибались пополам. Они были в восторге.

Наконец каноэ перевернулось, и я вывалился, на сей раз — посреди реки, где было еще глубже, а бурая вода еще темнее. Я не видел своих ног. В отчаянии я залез на перевернувшееся каноэ.

Все кончено. Конечно, у борта судна пираньи нас не тронули, но можно ли быть уверенным, что здесь они не попробуют отхватить кусок от моего пальца? Они часто хватают за пальцы на руках и на ногах, начинает течь кровь, и уж после этого…

Боже мой. Тоф.

Я залез на каноэ, и оно опять пошло под воду — хоть и перевернутое, оно тонуло под моим весом, и вот теперь я окажусь в воде, кишащей пираньями, мои отчаянные движения привлекут их — я старался, старался двигаться как можно меньше, просто дрыгал ногами, чтобы удержаться на поверхности, — теперь от меня медленно отхватят кусочек, вырвут мясо из лодыжек и живота, когда же моя плоть будет разорвана и лентами заструится кровь, они привалят сюда толпой, сотнями, я опушу голову и увижу свои конечности в кольце из зубов и крови, и меня обглодают дочиста, до костей — и ради чего? Ради того, чтобы доказать окружающим, что я могу сделать то, что может сделать любой проводник-перуанец…

И я подумал о Тофе, несчастном ребенке, как он в трех тысячах милях отсюда живет с моей сестрой…

Как я мог его оставить?

Стр. 251. М[оя м]ать каждый вечер читала романы ужасов. Она прочла все, что было в библиотеке. Когда приближался ее день рожденья или Рождество, я подумывал, не подарить ли ей что-нибудь новое — последний роман Дина Р. Купца, Стивена Кинга или кого-нибудь еще, — но не мог. Я не хотел ее поощрять. Я не мог прикоснуться к отцовским сигаретам, не мог смотреть на блоки «Пэлл-Мэлла» в кладовке^[2]. Я был из тех детей, которые не могут смотреть даже анонсы ужастиков по телевизору — реклама фильма «Магия», где марионетка убивает людей, обрекла меня на полгода ночных кошмаров^[3]. Я не мог смотреть и на ее книги, переворачивал, чтобы не было видно обложек с зубастыми буквами и кровавыми пятнами — особенно помпезные картинки на книгах В. К. Эндрюс^[4], где в ряд стояли страшные дети, залитые синим светом.

Стр. 473. Мы с Биллом, Бет и Тофом смотрим новости. Показали сюжетик про бабушку Джорджа Буша. Кажется, у нее был день рожденья.

Мы стали обсуждать, сколько лет может быть бабушке человека, которому самому под семьдесят. Невероятно, что она еще дышит.

Бет переключает на другой канал.

— Какая гадость, — говорит она.

Стр. 489. [О]на жила в каком-то бесконечном настоящем. Ей все время приходилось рассказывать обо всем, что ее окружает, как она здесь оказалась, о предыстории и обстоятельствах ее нынешнего положения. Десятки раз на дню ей все нужно было рассказывать по новой… Как я стала такой? Кто в этом виноват? Как я здесь оказалась? Кто все эти люди? — и про несчастный случай рассказывали вновь и вновь, живописали широкими мазками, и ее непрерывность восстанавливалась, но тут же забывалась снова…

Нет, она не забывала. На самом деле у нее просто не было способности удержать эту информацию…

А у кого она есть? Блядь, да она жива и знает об этом. Говорит, как и раньше, нараспев, изумленно таращит глаза по поводу любой мелочи, чего угодно — моей прически, например. Да, ей по-прежнему доступно то, что не покидало ее все эти годы: часть ее памяти осталась неповрежденной, и хотя я желал расправиться с теми, кто в этом виновен, смаковал свою злобу, и мне казалось, что я никогда ее не утолю, — но когда я бывал рядом с ней, с ее кожей и струящейся под ней кровью, ненависть моя испарялась.

От бассейна донеслась новая музыка.

— Ой как я люблю эту песню, — сказала она и повела головой туда-сюда.

Наконец, в данном издании учтено требование автора, чтобы все предыдущие эпиграфы, а именно: «Неумирающая жажда сердца — быть полностью изведанным и прощенным» (Г. Ван Дайк); «[Мои стихи] могут задеть умерших, но умершие принадлежат мне» (Э. Секстон);

«Не всякий мальчик, брошенный к волкам, вырастает героем» (Дж. Барт); «Все будет забыто и ничего нельзя будет поправить» (М. Кундера); «Почему бы просто не написать, как все было?» (Р. Лоуэлл)^[5]; «О-го-го, смотрите на меня! Меня зовут Дэйв, и я пишу книгу! В ней будут все мои мысли! Гы-гы!» (Кристофер Эггерс) — были сняты, потому что он никогда не относил себя к тому типу людей, которые пользуются эпиграфами.

Август 1999 г.

Признательности и признания

В первую очередь автор хотел бы выразить признательность своим друзьям в НАСА и Корпусе морской пехоты США за большую поддержку и неоценимую помощь в технических аспектах этой книги.!Les saludo, muchachos!^[6] Еще он хотел бы выразить признательность многим людям, которые весьма расширили смысл слова «благородство», дав согласие на появление в этой книге их реальных имен и поступков. Вдвойне это относится к родственникам автора и особенно к его сестре Бет, чьи воспоминания о многих событиях были живее воспоминаний самого автора, и втройне — к Тофу (произносится через долгое «о») по очевидным причинам. Старший брат автора, Билл, не упомянут здесь отдельной строкой, потому что он республиканец. Автор хотел бы признать, что в красном он выглядит плохо. Плохо он выгладит также в розовом, оранжевом и даже в желтом — он ведь не весна. Кроме того, еще год назад он считал, что Ивлин Во — женщина, а Джордж Элиот — мужчина^[7]. Далее: автор, а также все, кто причастен к созданию этой книги, хотели бы признать, что да, в настоящее время, возможно, пишется слишком уж много книг мемуарной направленности, и книги такого рода о реальных событиях и реальных людях, в противоположность тем, где все персонажи и события выдуманы, по сути своей гадки, нечестны, подлы и низки, но все-таки хотел бы напомнить, что все мы, бывает, творим вещи и похуже — и как читатели, и как писатели. ИСТОРИЧЕСКИЙ АНЕКДОТ: когда автор находился в процессе сочинения этого… этих, ну, допустим, мемуаров, с ним как-то раз заговорил один его знакомый в ресторане/баре с восточной атрибутикой — в тот момент, когда автор поглощал полную тарелку ребрышек с картошкой, зажаренных по-французски. Человек, заговоривший с автором, сел напротив, стал расспрашивать, как дела, что новенького, над чем он сейчас работает и т. д. Автор ответил, мол, ну как же, как же, он сейчас работает над одной книгой, бу-бу-бу. Отлично! — сказал знакомый, одетый в блейзер, казалось, сшитый (или все дело было в освещении?) из пурпурного велюра. А что за книга? — спросил знакомый. (Давайте назовем его, скажем, Освальдом.)

О чем она? — спросил Освальд. Ну, кхм, сказал автор, снова проявляя чудеса красноречия, так сразу и не скажешь, короче, это вещь мемуарная… Я вас умоляю! — громко перебил автора Освальд. (Думаю, вам будет интересно узнать, что волосы Освальда торчали перьями.) Только не говорите мне, что вы угодили в эту ловушку! (И ниспадали на плечи, как в «Подземелье драконов»^[8].) Мемуары! Вот только не надо этих старых фокусов! Некоторое время он продолжает гнать такую пургу, используя сочные обороты современного языка, пока автор наконец не почувствовал, что ему как-то не по себе. В конце концов, может, Освальд в своем пурпурном велюре и коричневых вельветовых штанах прав: быть может, мемуары — это Плохо. Может, в самом деле писать о реальных событиях от первого лица, если ты не ирландец и тебе не стукнуло семьдесят. — Плохо. Что-то в этом есть. Пытаясь сменить тему, автор спросил Освальда, фамилия которого совпадала с именем человека, убившего президента^[9], над чем же сейчас работает он. (Освальд был в некотором роде профессиональным писателем.) Конечно же, автор одновременно и ждал, и боялся, что проект Освальда будет преисполнен великого смысла и немыслимой масштабности — ревизия кейнсианской экономики^[10], переработка «Гренделя» (на этот раз — с точки зрения окрестных сосен^[11]) или что-нибудь в этом роде. И знаете, что он мне ответил, этот человек с перистыми волосами и в пурпурном велюре? А вот что он ответил: над сценарием. Он не выделил это слово курсивом, но здесь мы это сделаем: над сценарием. А что за сценарий? — спросил автор, который ничего не имеет против сценариев, он вообще очень любит кино, ибо там, как в зеркале, отражается нате безумное общество и так далее, — но которому вдруг сразу полегчало. Ответ был такой: это сценарий «про Уильяма С. Берроуза и наркотическую культуру»^[12]. И сразу рассеялись тучи, засветило солнышко, и автор в очередной раз понял: даже если это плохая идея — излагать правдивую историю, даже если идея описания смерти родных и утраты иллюзий в результате смерти родных никому не будет интересна, кроме нескольких одноклассников автора и студентов, обучающихся в Нью-Мексико «творческому письму», — но все же бывают идеи много, много хуже. Впрочем, если вам неприятна мысль о том, что все здесь изложенное — правда, хочу предложить вам одну вещь, которую должен был сделать сам автор и которую делают испокон веков и писатели, и читатели: