Антиквар

Однако ж вышло иначе.

Они, меценаты, в итоге оказали художнику очень дурную услугу, ибо, узнав о несчастье князя Юрия, наперебой взялись хлопотать пред ним о судьбе Ивана Крапивина.

И натолкнулись на стену.

Глухую, холодную, упрямую.

Общество было к нему беспощадно. Захлопнулись гостеприимные прежде двери, с презрением отвернулись бывшие друзья, перестали узнавать некогда любившие женщины.

Отчего же он должен теперь идти имнавстречу?

Так рассуждал князь Юрий.

Судьба Ивана Крапивина была решена.

Однако – зарница.

То ли смилостивилось над Иваном провидение, то ли посмеялось зло – однако на второй день по приезде повстречал он Душеньку, взглянул пристально – и не смог отвести глаз.

Улыбнулась ему Душенька своей кроткой улыбкой, такой вроде, как и всем, да немного не такой.

Расцвела, зарумянилась, затрепетали ресницы.

Что тут говорить – полюбили они.

С первого взгляда и полюбили.

Шестой месяц пошел, как приключилась эта встреча. Полыхнула в темном небе зарница.

А небо с тех пор хмурилось все больше.

Лихая беда поселилась в тихом Покровском.

Что ни день – кутеж в барском доме.

Страшно пьет молодой барин, но еще страшнее лютует.

Так лютует, что сил уже не стало терпеть.

Пятерых снесли на погост, запоротых на княжеской конюшне.

А сколько народу чуть не при смерти отлеживается на печах после барских плетей – не счесть…

Нехорошо глядят покровские мужики – вроде сама собой тянется рука к топору.

Но – боязно.

Потому, как ни крути, выходит – бунт.

В страхе затаилось, притихло Покровское.

Только Иван с Душенькой вроде не замечали ничего вокруг, каждый день урывали минутку-другую для сердечной встречи.

И не надо им будто другого счастья.

О будущем не загадывали, пока не задумал Иван писать с Душеньки портрет.

– Не могу, – говорит, – сдержать стремления улыбку твою дивную запечатлеть и тем – сохранить.

– Что ж ее хранить, – удивляется Душенька, – если я рядом и могу в любую минуту улыбнуться тебе, как захочешь…

– Не для себя, – объясняет Иван. – Мне того счастья хватит с лихвой. Для потомков.

Смеялась Душенька:

– Им моя улыбка ни к чему. Свои девушки подрастут.

Но Иван стоял на своем…

Другое дело, что портрет писать – не украдкой словом-другим перемолвиться.

Время нужно и место, чтобы усадить Душеньку как следует, кисти, краски разложить, холст натянуть.

Судьба, однако, и здесь поначалу пошла вроде бы навстречу.

Затравили егеря волчью стаю. В минуту поднялась и умчалась с гиканьем княжеская охота.

Тут и метель, будто специально ждала случая, налетела, завьюжила, замела дороги.

Не вернется князь Юрий в Покровское раньше, чем уляжется непогода.

А уляжется, похоже, не скоро.

Потому не торопится Иван Крапивин, аккуратно смешивает краски, улыбается Душеньке, долго смотрит, никак не налюбуется.

– Скоро, Ванюша?

– Потерпи, голубушка.

– Потерплю, милый. Только… боязно.

Страшно Душеньке.

Строго-настрого запрещено крепостным актрисам принимать гостей у себя во флигеле, тем паче мужеского пола. Да еще ночью.

Трепещет Душенька.

Но – просил же милый! – нарядилась во все лучшее.

Алый сарафан искусно расшит золотыми и серебряными нитями, мелким речным жемчугом. На голове – такой же нарядный кокошник, тонкая, прозрачная фата невесомым облаком окутала плечи.

Плавятся свечи.

Едва касается холста тонкая кисть.

Оживает в жаркой светелке вторая Душенька, улыбается кроткой своей улыбкой.

Вот уж и портрет почти готов.

Почти – да не совсем.

Снова берется Иван за кисти – но в этот миг снова оглушительно хлопает где-то поблизости.

Топают в тесном коридоре чьи-то ноги, с треском распахивается маленькая дверь в светелку.

– Ты гляди-ка, и впрямь… Воркуют…

– Чего на них глядеть? Вяжи голубков…

Красные обмороженные руки тянутся к Душеньке, тянут с точеных плеч кисейное облачко.

Страшно кричит Иван, стремглав бросается на обидчика.

И – с размаху – будто налетает на стену.

Боли не чувствует, только меркнет в глазах медовый свет свечей, и – беспросветная, бесконечная – распахивает перед ним свои объятия тьма.

Москва, год 2002-й

День был серым.

Хотя стоял на дворе сентябрь – и по всему осени полагалось еще некоторое время баловать горожан ласковым теплом, уютом тенистых парков и скверов, отрадой прохладных водоемов.

Лето, впрочем, в этом году выдалось непостоянное и какое-то строптивое.

То терзало землю нестерпимой жарой. В Подмосковье горел торф, и Москву окутывал плотный удушливый смог.

То растекалось холодными дождями, унылыми и затяжными, как осенью.

Дни тогда становились будто короче – торопливо перетекали в сырые промозглые вечера.

Осень пришла за ним такой же капризной.

День сентябрьский стоял теперь какой-то невнятный.

Дождь не зарядил с утра, ветер не трепал мокрые кроны, до срока срывая листву, и, пожалуй, было даже тепло.

Но – хмуро. И неуютно.

Грязно-белое небо едва не касалось крыш – город, распластавшийся под ним, казался серым.

Поблекли краски, потускнела позолота.

Даже необузданное рекламное многоцветье не бросалось в глаза.

В такие дни растекается в душах тихая мохнатая лень, кажется, что время остановилось или ползет черепашьим ходом и ничего – по крайней мере ничего примечательного – в обозримом будущем не произойдет.

Просто по определению.

Опасная, надо сказать, иллюзия!

Теперь Игорь Непомнящий знал это наверняка.

Равно как то, что никогда не забудет этот унылый день.

С утра в магазин заглянуло всего несколько случайных посетителей, все – просто так, из любопытства, и потому задержались недолго.

В крохотном кабинете откровенно скучал пожилой приемщик, бывший сослуживец Игоря Всеволодовича по министерству культуры.

Опытный искусствовед, как большинство коллег в известные времена оставшийся без работы, он по сей день рассыпался перед Игорем в благодарностях за то, что, повстречав случайно на Арбате, тот не прошел мимо. Не отвернулся безразлично, а то и брезгливо, как поступают теперь многие, счастливо преуспевшие в жизни.

Работа в магазине была несложной. Порой – интересной, чаще – однообразной.

Но, как бы там ни было, это была работа по специальности, которая теперь – как решил было Борис Львович – стала никому не нужна.

Оказалось – нужна. К тому же платили за нее совсем неплохо.

Большая по нынешним временам редкость.

В тот день Игорь появился в магазине после обеда, и сразу же – едва перекинулись с Борисом Львовичем парой слов – звякнул колокольчик у входа.

Через секунду в закуток приемщика заглянул плотный, невысокого роста мужчина с окладистой русой бородой и маленькими, пронзительными бледно-голубыми глазами.

– Мое почтение! – Коротким, цепким взглядом незнакомец обежал помещение, мгновенно оценив все, что в нем находилось, включая обоих мужчин. – Хозяин где пребывает?

– Здесь и пребывает.

Игорю мужчина не понравился.

С ходу объяснить неприязнь он, пожалуй, не смог бы.

Нужды, впрочем, не было.

Пока.

– Вы, стало быть?

– Стало быть – я.

– Очень приятно. Перетереть бы?

– Прошу.

Черт его знает, с чем он пожаловал, этот крепыш, в неброском черном кожаном пиджаке и черной же рубашке, небрежно расстегнутой на груди?

За годы, что обретался в арбатских переулках, к тому же в неспокойном антикварном деле, Игорь привык ко всему.

И потому не испугался – насторожился немного.

В принципе же был готов и к неприятностям, и к нечаянной удаче.