Уксус и крокодилы

— ЗА ПАЦАНОВ!!! — заорал Братец Енот, выхватывая пистолет.

— УБЕРИ ВОЛЫНУ!!! — заорала Сестрица Черепаха, выхватывая пистолет.

— ТИХО ВСЕ!!! — заорал Братец Кролик, выхватывая пистолет.

Держа на мушке обоих, Братец Кролик подобрался к кейсу. Набрал на кодовом замке 86676669. Открыл. Посмотрел. И захлопнул.

Мертвый Гаруда сказал: «Ом мани падме хум» — и уютно развалился в кресле.

— Давайте скипать помаленьку, — очень тихим голосом сказал Братец Кролик, зачем-то вытирая пальцы о скатерть.

— Нет уж, давайте побешедуем, — сказал Братец Опоссум и выстрелил в спину Братцу Еноту. — Оружие на пол, шошунки!

Где-то — сперва далеко, а потом не очень далеко и вдруг сразу очень недалеко — заныли ментовские сирены.

— О!.. — сказал Братец Опоссум. — Мне пора. Я тут вроде как шамый главный подонок. То ешть напошледок должен как-то шовшем ужашно поштупить, да?.. Ну так вот… — Он прихватил со стола кейс. — И пушть вам будет очень, очень горько и обидно.

Братец Енот лежал лицом вверх и молчал. Лицо у него, вот что странно, было не жвачное, а счастливое и целеустремленное. Как будто на самом деле он сейчас бежал по чужой выжженной земле, под чужим низким небом, выполняя задание. Падал, поднимался и снова бежал.

— Ты спрыгнешь когда-нибудь? — спросила Сестрица Черепаха. Из-за повязки на лице она говорила невнятно.

— Хэ его знает. Не факт… А ты?

— Тоже не факт.

Они помолчали, покурили еще. За окнами надрывались сирены.

— Умеешь пускать кольца носом? — спросил Братец Кролик.

— Ты издеваешься, да?

— Я тебя научу. Потом. Когда созвонимся.

— А мы созвонимся?

— Обязательно. Ну, я пошел.

— Клёво было, — сказала Сестрица Черепаха.

— Угу, повеселились. Это же надо. Целый чемодан говна, блядь.

— Как в анекдоте.

— Точно. Пошел я.

— Береги себя, однако, — сказала Сестрица Черепаха.

…Дима знал, что у него совсем немного времени, чтобы переложить деньги из кейса — ну вот, например, в туристскую сумку.

Потом он неловко взгромоздился на стол. Расстегивая штаны, он чувствовал, что давно должен был сделать то, что сделает сейчас. Он вспомнил где-то прочитанную или услышанную фразу: «Хотя бы для того, чтобы остаться человеком».

— Остаться человеком… — бормотал Дима. — Просто остаться человеком…

Теперь он чувствовал облегчение. Кажется, он даже понял истинный смысл этого выражения: «Облегчиться».

Дима сполз со стола и аккуратно защелкнул кейс.

Братец Кролик вышел на улицу, и сирены сразу смолкли. Было пусто — ни одного мента — и солнечно. У крыльца Братца Кролика поджидали В. Велосипедисты. Они приветливо улыбались и кивали Кролику. Их было двое, а рядом стоял новенький ничейный велосипед.

Братец Кролик стиснул нагретый руль и крутанул педали. На спине парусом надулась рубашка.

Маленький мальчик на другой стороне улицы с завистью посмотрел вослед удаляющемуся Кролику, поднял руку с вытянутым указательным пальцем и сделал губами вот так:

— БА-БАХХХ!..

Сестрица Черепаха сосредоточенно считала выстрелы за окном.

— Суки… суки… су-ки…

Она вытерла слезы, огляделась. На глаза попалась сумка с непонятной надписью «Shangri L.A.». Наверное, какой-то курорт или казино. Сестрица Черепаха засунула ствол пистолета в рот и подумала, что выглядит сейчас очень необычно и сексуально. Больше она ничего не думала. В следующее мгновение у нее во рту распустился огромный, мохнатый, вероятно хищный, цветок, какие растут только в далеких загадочных странах.

Феликс Максимов

ТЕМНЫЕ САДЫ 

1. Чудовище

Однажды я стал чудовищем.

В нашей прихожей есть ниша. Я не знал, зачем она нужна. Глубокая — от пола до потолка, как комната-каморка без четвертой стены. Когда-то прабабушка завешивала ее тремя желтыми шторами. Прабабушка умерла за двадцать лет до моего рождения. Шторы вынесли. В нишу поставили шкаф. В шкаф сложили растрепанные книжки, а в большое отделение — ящики с елочными украшениями. На вешалку само собой пришло поношенное шмотьё. За шкафом копошились Большие Лишние Вещи. Однажды мне объяснили, что раньше в нише была еще одна дверь, там теперь соседняя квартира. Во время уборки шкаф выдвигали. Кто-то постучал костяшками по стене, глухо-глухо: ту-тук… здесь. Вот здесь. И вот здесь. Я нащупал прямоугольник проема под штукатуркой. Трещинка поперек двери, которой нет. Раньше было не так. Тысячу лет назад наш дом был больше и в нем жили чужие люди. Однажды ночью за ними пришли, и они уехали в другое место. Не спрашивай. Смешно. Я ни о чем не спрашивал. Шкаф поставили на место.

Дома никого не было. Ма и мамин брат — на работе, бабушка ушла по магазинам. Я болтался по комнатам и мотал головой, как слон. Еще не темно, значит, не страшно. Открыл форточку. Солнце ушло вниз, пахнет яичницей, вспыхнули напоследок верхние окна, слышно, как шуршит машина.

Я придумал ходить задом наперед по паркетным «елочкам» на цыпочках, приставив скрюченные руки к груди. Я — Курохтин на тоненьких ножках. Курохтин — это тот, кто умеет ходить наизнанку, Я вышиваю вышину и тишину. Мне не страшно, мне не страшно, мне не страшно, мне не страшно, страшно не мне, страшно мне не, мне страшно.

Я пришел к шкафу, лег и стал смотреть в щель. Там можно елозить маминой рейсшиной, выуживать карандашные огрызки, копейки, пуговицы, пыльные путляшки и навощенные фантики от конфет. Ирискискис. Разглаживаю квадратик фантика — черно-белые кошки и нарисованные кирпичики.

Я открыл створку шкафа, потревожил елочные ящики — там стеклянные игрушки: шарики, мишура и всякие клоуны на прищепках. Гармошка прошлогодних газет. Лукошко с ручкой. Внутри мамины бигуди. Когда надо идти в гости, Ма варит их в ковшике и накручивает горячими, на них специальные пластмассовые решетки-скрепы. Трогаю — белые и толстые трубки. Внутри стеарин. Мне так сказали.

В обувной коробке шуршит, если пощупать. Это луковая шелуха для Пасхи, мама и бабушка будут красить яйца. Я думаю о Пасхе и думаю еще, что Пасха — это искушение. Слово «искушение» мне очень нравится, я его прочитал. Если это слово долго повторять, во рту сделается плюшево, как будто за щеку положили инжирину.

Как и большинство, я воспринимал услышанные или прочитанные слова буквально. Обычное дело. Так почти у всех. Например, «великий немой» аккурат таким и был: Великим и Немым. Любой знает, что это такой гипсовый лысый дядька выше дома. Он бывает только зимой, по ночам, когда оттепель и валит мокрый снег. Великий Немой сидит за соседним домом, плечи над крышей, от него идет пар, в облаках — голая голова, глаза у него всегда закрыты, а рта нет совсем. Под носом — пустое место. Великий Немой заглядывает в окна. Весной его нет. Весной будет Пасха, Ма достанет из желтой марли чистые кастрюли-формочки и будет печь куличи (один нельзя есть: он на кладбище), бабушка покрасит яйца, нарежут кружками свежий огурец и сырокопченую колбасу, откроют банку горбуши, дядя купит кагор, мне дадут рюмку, капнут на донышко сладкого и красного, я сам налью воды до верху и буду смотреть, как прорастают красные сосудики. Кагор маслянисто распускается в воде и становится пресным. Искушение. Мы сядем кушать. Хорошо. Крашеные яйца нельзя носить в школу, будут орать.

Внизу лязгает дверь подъезда.

Я показываю язык через плечо и дразню сам себя: «Пасхи не будет».

И сам пискляво отзываюсь: «Ка-ак? Не будет? Пасхи?»

Мой голос в пустой квартире.

На вешалке висит пальто. Его никто не носит: оно дедушкино. Дедушка умер давно, еще до прабабушки. Ма говорит про пальто: «бушлат», и еще: «на заказ шили». Это не бушлат, просто прямоугольное черное пальто с меховым воротником и атласной подкладкой. Воротник пегий, заплешивел в шкафу. Левый рукав толще, в нем что-то есть. Запускаю руку, тащу — большая шапка с ушами и веревочками. Подкладка шелковая. Под шерстинками — катышки. Это жучиные какашки. Нет, вши! Шапка шевелится, я отшвыриваю ее на раскладушку в углу. Шапка повисла на штыре лишаем. Жалко. Я прощаю шапку, тащу обратно. Сажусь по-турецки под шкафом и вдруг сильно-сильно прижимаю подкладочный шелк к лицу. Шибает нашатырем. Держу изо всех сил, так что в висках тикает по-китайски. Я не хочу дышать. Ни за что не буду дышать. Складка лезет в рот. Плююсь. Снова отшвыриваю, дышу во весь рот. Кашляю. Щиколотки щекочет мышиная темнота. Приподнимаю пальто, тяжеленное. Пальто без вешалки оседает мешком и валится из шкафа. Тороплюсь, продеваю руки в пустые рукава. Длинные, руки не достают до раструбов, пальцы бесследно скользят внутри, дедушкино пальто навалилось на спину шкурой, прилипло по швам, такое тяжелое, что нельзя стоять на двух ногах. А на четвереньках стоять хорошо. Стою на четвереньках. Ползу по половицам. Пасхи не будет. Бабушки не будет. Ма не вернется с работы. Мы не поедем в Новый Иерусалим. Дядя нырнул штопором в горлышко кагорной бутылки.