Свет далекой звезды

Володя попросил соседа-бородача присмотреть за рюкзаком и, осторожно перешагивая через лежащих, обходя сидящих и стоящих людей, стал пробираться вдоль палубы.

Потом он снова позвал ее: «Оля!» Никто не ответил. Только вода бурлила за кормой. Где-то плакал ребенок. Холодный ветер дул в спину.

Володя продвигался с огромным трудом. Повсюду, занимая всю палубу, лежали люди и вещи. Володя спотыкался, падал, его больно толкали и шипели из темноты: «К-куда? Куда прешь? Не видишь—люди!» Наверно, прошло не меньше часа, прежде чем он прошел всю палубу от носа до кормы.

Он не нашел ее нигде. Последняя надежда оставалась на то, что Оля внизу, в трюме.

Но ее не оказалось ни в трюме, ни в каютах. Нигде. Когда, мокрый от пота, едва волоча онемевшую ногу, которая уже не болела, Володя снова выбрался на палубу, на ледяной ветер, бросающий в людей жгучие брызги, то понял, что Оли на пароходе нет.

Наверно, ее отбросили, смяли, затерли, и она осталась на темной грязной набережной. А его, Володю, пароход уносит все дальше и дальше.

Он отчетливо представил себе, как, сбитая с ног, она лежит сейчас на земле и, может быть, зовет его. Он рванулся к перилам…

Кто-то резко и молча оттолкнул его в сторону, и Володя понял всю бессмысленность своего порыва. Он присел на рюкзак. Попытался было прилечь тут же, на палубных досках, но это было невозможно: люди лежали впритирку. Стало еще холоднее. Володя поднял воротник шинели, опустил голову и обхватил ее руками. Только сейчас он понял, что потерял Олю совсем, навсегда — ведь он не знал ни ее отчества, ни фамилии, ни адреса…

Так он сидел. неподвижно, одинокий, казалось, никому не нужный, всем чужой юноша, неожиданно нашедший и безвозвратно потерявший свою первую настоящую любовь.

…Пройдут месяцы, и он изменится, станет совсем другим. Он возмужает в строю людей, защищающих свою Родину и свою жизнь. Он узнает и радость победы, и ужас близкой смерти, и тепло дружеской руки, и сладостное чувство исполненного долга, и бессильную злобу от сознания, что враг лучше вооружен. Он узнает тяжесть ответственности за судьбы своего народа и всего мира.

Он пройдет сквозь бессонные ночи, проведенные у самолетов, готовых взлететь по первому слову командира, будет жить в блиндажах, затопленных болотной водой, трястись в грузовиках по фашинным фронтовым дорогам. Глаза его привыкнут к свету коптилок, карбидных ламп и фонарей «летучая мышь» и к фейерверкам трассирующих пуль. Он будет летать и стрелять по самолетам врага, и гореть в воздухе, и падать, пока не раскроется парашют, и ночами пробираться к своим. Все будет!..

Но тогда он сидел на пароходной палубе и не знал, как много еще испытаний приготовила ему жизнь, не знал, что он найдет и снова, теперь уже, казалось, навсегда, потеряет Олю. Потому что сгоревшие в воздухе не воскресают.

Он примирился с мыслью, что Оли нет на свете, я никогда не поверил бы в то, что она жива, если бы два часа назад не увидел бы ее лица на странице старого, случайно попавшегося ему журнала «Луч».

И он понял, что никогда за все эти долгие годы не забывал ее, как не забыл времени, когда летал. Ему только казалось, что он мог забыть.

И вдруг ему пришла в голову мысль: его вина в том, что он до сих пор не разыскивал Олю, что все эти годы они не были вместе.

Завьялов попытался отогнать горькую мысль. «Все дело случая, — сказал он себе. — Не мог же я знать, что она жива! И если бы не этот, журнал…» — «Нет, ты мог! — тут же прервал он себя. — Просто ты был слишком спокоен. Ты мало смотрел вокруг. Не искал. Все пришло в движение вокруг тебя, а ты стоял на месте. Да, да! И, пожалуйста, не придумывай отговорок, не ссылайся на то, что работаешь и по мере сил выполняешь свои скромные обязанности. По мере сил!.. Брось, Завьялов, не крути, ты сам определил эту меру своих сил, обида их определила — вот в чем дело! Слишком спокойными, сонными, да-да, сонными стали твои глаза, иначе бы ты нашел ее раньше, сумел бы разглядеть ее следы!..»

Снова пытался прогнать эти невеселые мысли, призывал на помощь логику, здравый смысл.

И все же не мог успокоиться. Логика оказывалась бессильной.

И опять Завьялова охватило, казалось бы, забытое чувство тоски по самолету, по небу. Он закрыл глаза и увидел фронтовой аэродрам — поляну, на которой стоят наполовину скрытые в лесу, замаскированные срубленными ветвями машины, услышал звонкий голос механика, докладывающего о готовности самолета. Вот он подходит к самолету, с легкостью, привычно набрасывает себе на плечи лямки парашюта. Знакомый, обычный груз давит на его плечи. Одним движением, рывком взбирается на крыло самолета, опираясь о борт кабины, переносит ноги и опускается на сиденье. Ему кажется, что ладонь его правой руки уже ощущает ручку управления, а левой чего-то не хватает. Чего именно не хватает его левой руке? Рукоятки сектора газа.

Завьялов нагнулся, пошарил рукой по песку в темноте, нащупал какой-то длинный, гладкий камень-голыш, поднял его. и сжал в руке. Знакомое ощущение пришло. Ему показалось, что он открывает глаза и видит серое, предрассветное небо и покрытую зеленой, влажной от росы травой, убегающую вдаль взлетную полосу, слышит рев двигателя. Всем своим существом он ощущает возрастающую сладостную скорость взлетающего самолета…

На следующий день Завьялов выехал в Москву.

3. Начало пути

Завьялова никто не встречал.

Когда-то у него было много друзей. А потом была жена, зато уже не было друзей, потому что она их не любила, и они не любили ее.

Раньше, подъезжая к московскому перрону, Завьялов высовывался из окна, если возвращался летом, или из двери тамбура, если это было зимой. Издали он узнавал встречавших его приятелей. А потом его уже никто не встречал, кроме жены, и он уже больше не торопился, — не высовывался из окна, не спешил в тамбур. Наоборот, начинал медленно собирать вещи, лишь когда поезд останавливался у перрона.

Он знал, что жена уже стоит у вагона, потому что это было ее правилом — провожать его в командировку или в отпуск, встречать и подставлять вытянутые трубочкой, накрашенные губы для осторожного — не смазать бы краску — поцелуя.

Они жили недружно, иногда не разговаривали по неделям, но еели он уезжал, она провожала его на вокзал или на аэродром, а когда возвращался — ждала на перроне или за решетчатой оградой аэродрома. И он медленно шел ей навстречу, зная все наперед.

А когда жена наконец ушла от него (собственно, она никогда и не была «с ним»), то Завьялова уже совсем никто не встречал. Долгое время ему было горько сознавать это, еще медленнее он собирал свои вещи, стараясь выйти из вагона последним, чтобы не видеть чужих встреч и поцелуев.

Но сейчас Завьялов не чувствовал своего одиночества. Он думал только о том, что Оля жива, жива, жива, что случилось чудо, одно из тех чудес, о которых ему приходилось читать или слышать после войны. Происходили невероятные случаи: солдаты вставали из могил, чтобы отыскать своих матерей и отцов, а отцы, презрев рассказы очевидцев их смерти, поднимались из фугасных воронок, уже залитых болотными водами, из трясин, из-под обломков домов, из опаленной огнем и перепаханной осколками снарядов земли, из оседающего порохового дыма. Они появлялись из небытия, чтобы обнять своих постаревших детей и взять на руки незнакомых внуков.

Страница журнала, на которой Завьялов увидел Олю, лежала у него в кармане. Это был монтаж из многих снимков, озаглавленный «Страна готовится достойно встретить Первомай».

Здесь были фотографии рабочих у кузнечного горна, колхозников, собравшихся во дворе правления, рыбаков на палубе сейнера.

Фотография Оли была помещена в нижнем правом углу. Оля стояла, почти заслоненная какими-то людьми, — да, почти заслоненная. Старик в шубе с шалевым меховым воротником и женщина с торчащими из-под шляпки волосами оттеснили ее от фотообъектива. И все же Завьялов не мог ошибиться. Это было ее лицо, лицо Оли.