Сборник "Рассказы 1877-1898"

— Выньте кляп, — повторил Петрохин; и платок был снят.

— Теперь, Павел Иванович, — сказал он, — что вы имеете сказать раньше, чем вы пойдете?

— Господа, только не „увольнение“, — взмолился он, — только не увольнение, что хотите, только не это! Я уеду далеко отсюда, мой рот будет замкнут навсегда. Я сделаю все, что потребует общество, но, молю, не „увольняйте“ меня.

— Вы знаете наш закон и знаете ваше преступление, — сказал Алексей спокойным и жестким голосом. — Кто выманил нас из Одессы своим лживым языком и двуличием? Кто отрезал проволоку подкопа, приготовленного для тирана? Это вы сделали, Павел Иванович, и вы должны умереть.

Я откинулся на спинку кресла, я задыхался.

— Уведите его, — сказал Петрохин.

И человек, управлявший дрожками, и двое других силой вытащили его из комнаты.

Я слышал шаги по коридору и дверь, отворившуюся и запертую вновь. Затем послышался звук борьбы, закончившийся тяжелым хрустящим ударом и заглушённым стоном.

— Так погибают все, нарушившие клятву, — сказал торжественно Алексей, и хриплое „аминь“ обошло все общество.

— Только смерть может уволить нас из нашего братства, — сказал другой, сидящий ниже, — но господин Бер… господин Робинзон бледен. Эта сцена оказалась слишком тяжелой для него после длительного путешествия из Англии.

„О, Том, Том, — подумал я, — если ты только выберешься из этой напасти, ты откроешь новый лист твоей жизни. Ты не готов к смерти, это — факт“.

Теперь для меня было более чем ясно, по странному недоразумению я попал в шайку отъявленных нигилистов, которые по ошибке приняли меня за одного из своих. Я чувствовал после всего того, чему я был свидетелем, что единственным способом спасти жизнь было попробовать играть ту роль, которая выпала мне так неожиданно, пока не представиться случай сбежать. Я приложил поэтому все усилия, чтобы овладеть собой.

— Да, я устал, конечно, — ответил я, — но я чувствую себя теперь сильнее. Простите минутную слабость…

— Ничего не могло быть естественнее, — сказал человек с густой бородой, сидевший направо от меня. — Ну-с, расскажите нам, пожалуйста, как продвигается дело в Англии?

— Замечательно хорошо, — ответил я.

— Согласен ли главный уполномоченный отправить послание сотлевскому отделению?

— Не на бумаге, — ответил я.

— Но он говорил о нем?

— Да, он сказал, что он с чувством живейшего удовлетворения наблюдал за его развитием, — сказал я.

— Это приятно… Это приятно… — пробежал шепот вокруг стола.

У меня кружилась голова, и я чувствовал себя больным, размышляя о безвыходности своего положения. В любое мгновение мне могли задать вопрос, который показал бы, что я такое на самом деле. Я поднялся и выпил рюмку наливки, которая стояла на столе сбоку. Живительная влага охватила мой мозг, и, садясь вновь, я чувствовал себя достаточно беспечно, чтоб наполовину быть готовым забавляться своим положением и склонным даже поиграть с моими мучителями. Впрочем, сознание мое было вполне ясно.

— Бывали ли в Бирмингеме? — спросил бородач.

— Много раз, — ответил я.

— Тогда вы, конечно, видели частную мастерскую и арсенал?

— Я бывал в них не раз.

— Я надеюсь, что полиция до сих пор ничего не подозревает? — продолжал он свой допрос.

— Совершенно, — ответил я.

— Не объясните ли вы нам, как удается держать в секрете такое большое дело?

Тут была закавыка. Но моя природная сметка и наливка, по-видимому, пришли мне на помощь.

— Такого рода сведения, — ответил я, — я не чувствую себя вправе открывать даже здесь. Скрывая их, я действую согласно указаниям главного уполномоченного.

— Вы правы, вы совершенно правы, — сказал мой первый друг, Петрохин. — Вы, конечно, хотите дать сперва отчет центральному комитету в Москве раньше, чем входить в такие подробности.

— Именно так, — ответил я, счастливый, что выбрался из затруднения.

— Мы слышали, — сказал Алексей, — что вас посылали осмотреть „Ливадию“. Можете ли вы рассказать что-нибудь об этом?

— Если вы зададите вопрос, я постараюсь ответить, — сказал я отчаянно.

— Были ли сделаны какие-нибудь заказы для нас в Бирмингеме?

— Нет еще, когда я уезжал из Англии.

— Да, конечно, времени еще достаточно, — сказал бородач, — еще несколько месяцев. Дно будет деревянное или железное?

— Деревянное, — ответил я наудачу.

— Так лучше, — сказал другой голос. — А какова ширина Клайда ниже Гринока?

— Разная, — ответил я: — в среднем около восьмидесяти ярдов.

— Сколько человек она поднимает? — спросил анемичный юноша в конце стола, более подходивший для школы, чем для этого логовища убийц.

— Около трехсот, — сказал я.

— Плавучий гроб! — сказал молодой нигилист замогильным голосом.

— Кладовая на одной палубе с каютами или ниже? — спросил Петрохин.

— Ниже, — сказал я решительно, хотя едва ли нужно пояснить, что я не имел об этом ни малейшего представления.

— Скажите нам теперь, пожалуйста, — сказал Алексей, — каков был ответ германского социалиста Бауэра на прокламацию Равинского?

Здесь был мертвый узел, здесь было отмщение! Удалось ли бы мне вывернуться или нет, так и осталось нерешенным, поскольку Провидение поставило предо мною новую задачу еще тяжелее.

Скрипнула внизу дверь, и послышались быстрые приближающиеся шаги. Затем раздался громкий удар в дверь, сопровождаемый несколькими более слабыми.

— Знак общества! — сказал Петрохин. — Однако мы все здесь налицо. Кто бы это мог быть?

Дверь открылась, и в нее прошел человек, покрытый пылью и измученный путешествием, но сохранивший повелительную осанку и с лицом, полным силы в каждой черте. Он оглядел сидевших вокруг стола, внимательно приглядываясь к каждому. Движение Изумления пробежало среди присутствующих. Прибывший был, по-видимому, для всех чужим.

— Что значит это вторжение, милостивый государь? — спросил мой бородатый приятель.

— Вторжение… — сказал незнакомец. — Мне было сообщено, что меня ждут, и я надеялся на более ласковый прием от сочленов. Лично я неизвестен вам, но я осмеливаюсь думать, что мое имя пользуется некоторым уважением среди вас. Я — Густав Берже, агент из Англии, имеющий письмо от главного уполномоченного к его братьям в Сотлеве.

Если бы одна из их собственных бомб взорвалась бы среди них, она вызвала бы меньше удивления. Все глаза остановились попеременно на мне и на вновь прибывшем агенте.

— Если вы в самом деле Густав Берже, — сказал Петрохин, — то кто же этот?

— Что я — Густав Берже, эти верительные письма покажут, — сказал незнакомец, бросая на стол пакет, — кто же мог бы быть этот человек, я не знаю; но если он явился собранию под вымышленным именем, ясно, что он не должен вынести отсюда то, что он здесь узнал. Скажите мне, — прибавил он, обращаясь ко мне, — кто и что вы такое?

Я почувствовал, что час мой пробил. Мой револьвер лежал в боковом кармане. Но что он мог сделать против стольких отчаянных голов? Я нащупал, однако, его рукоятку, как утопающий хватается за соломинку, и попытался сохранить хладнокровие, оглядываясь на холодные мстительные лица, повернувшиеся ко мне.

— Господа, — сказал я, — роль, которую я сыграл в этот вечер, была совершенно невольной с моей стороны. Я не полицейский шпион, как это вам, по-видимому, кажется, но, с другой стороны, я также не принадлежу к вашему почтенному сообществу. Я — безобидный хлебный торговец, попавший, благодаря удивительной ошибке, помимо воли в это непонятное и беспокойное положение.

На мгновение я остановился. Казалось ли это мне только, или действительно я услышал какой-то особый шум на улице, — шум как бы тихих, крадущихся шагов. Нет, он прекратился; скорее всего, это было биение моего собственного сердца.

— Лишнее говорить, — продолжал я, — что, что бы я ни слышал сегодня, будет свято сохранено. Клянусь честью, как джентльмен, что ни одно слово не будет выдано мною.

Чувства людей, попавших в большую физическую опасность, страшно обостряются, и может быть и воображение в это время шутит с ними шутки… Садясь, я повернулся спиною к двери, и я мог бы присягнуть, что я слышал тяжелое дыхание за нею. Быть может, это были те трое, кого я видел при исполнении их ужасных обязанностей и кто, как ястребы, почуяли новую жертву.