Жизнь не здесь

Товарищем номер один был папочка: иногда он брал футбольный мяч (студентом играл в футбол) и ставил Яромила между двумя деревьями; он бил мячом прямо в Яромила, и тот представлял себе, что стоит в воротах и ловит мяч, играя за чехословацкую сборную.

Товарищем номер два был дедушка: он водил Яромила в свои два магазина; в большой магазин аптекарских товаров, которым уже самостоятельно управлял зять дедушки, и в специализированный магазин парфюмерии, где продавщица, миловидная дама, вежливо улыбалась мальчику и давала ему понюхать все духи подряд, так что Яромил рано научился определять различные марки по запаху; он закрывал глаза и заставлял деда подносить ему к носу флакон и нюхал. «Ты гений обоняния», — хвалил его дедушка и Яромил мечтал стать изобретателем новых марок духов.

Товарищем номер три был Алик — взбалмошный песик, с некоторых пор живший на вилле; он был невоспитан и непослушен, но Яромил благодаря ему уносился в прекрасные мечты, представляя песика верным другом, который ждет его на лестнице перед классом, а после школы провожает домой так преданно, что все ребята завидуют ему и хотят идти с ним.

Мечты о собаках стали страстью его одиночества и привели даже к курьезному манихеизму: собаки представляли для него звериное добро, сумму всех естественных достоинств; он воображал себе большие войны собак против кошек (войны с генералами и офицерами, со всем воинским хитроумием, натренированным в играх с оловянными солдатиками) и был всегда на стороне собак, ибо человек всегда должен быть на стороне справедливости.

Яромил много времени проводил в комнате отца с карандашом и бумагой, и собаки стали главным сюжетом его рисунков: это было бесконечное множество эпических сцен, в которых участвовали собаки-генералы, солдаты, футболисты и рыцари. Но поскольку собаки со своей четвероногой статью не могли достаточно хорошо выполнять людские роли, Яромил рисовал их с человеческим телом. Это было великое открытие! Пытаясь нарисовать человека, он сталкивался с серьезными трудностями: ему не удавалось человеческое лицо; зато удлиненная форма песьей головы с пятном на кончике носа получалась у него отлично; так, в силу фантазии и неумения возник странный мир людей с песьими головами, мир персонажей, которых можно было просто и быстро объединять в футбольных матчах, войнах и разбойничьих набегах; Яромил рисовал эти истории целыми сериями, исчеркав ими уйму бумаги.

И только товарищ номер четыре был мальчик; это был одноклассник Яромила, сын школьною привратника, злобного мужичка, часто доносившего директору на учеников; а те потом все вымещали на сыне, сделав его парией класса. Когда одноклассники стали исподволь сторониться Яромила, сын школьного привратника остался его единственным почитателем; и однажды случилось так, что он был приглашен на пригородную виллу. Он обедал у них, ужинал, собирал с Яромилом конструкторы и выполнял с ним домашние уроки. В ближайшее воскресенье папочка взял обоих на футбольный матч; игра была великолепная, великолепен был и папочка, который поименно знал всех игроков, увлеченно комментировал игру, так что сын школьного привратника не спускал с него глаз, и Яромил наполнялся гордостью.

Эта дружба на вид была комична: Яромил всегда тщательно одетый, сын привратника с драными локтями; Яромил с тщательно выполненными заданиями, сыну привратника учение давалось с трудом. И все-таки Яромил чувствовал рядом преданного друга особенно ощутимо еще и потому, что тот был невероятно силен; однажды зимой соученики напали на них, но потерпели поражение; Яромил был горд, что они вдвоем одолели превосходящие силы противника, хотя славу успешной обороны никак нельзя сравнить со славой нападения.

Однажды они вместе шли по пустырям окраины и встретили мальчика, который так сверкал чистотой и был так красиво одет, словно направлялся на школьный бал. «Маменькин сынок», — сказал сын привратника и загородил мальчику дорогу. Задав ему несколько язвительных вопросов, они наслаждались зрелищем его страха. Наконец мальчик набрался храбрости и попытался оттолкнуть их. «Ты что себе позволяешь? Это тебе дорого обойдется!» — вскричал Яромил, до глубины души оскорбленный таким бесцеремонным толчком; сын привратника счел это сигналом и ударил мальчика по лицу.

Интеллект и физическая сила прекрасно дополняют друг друга. Разве Байрон не испытывал преданной любви к боксеру Джексону, который самоотверженно тренировал болезненного лорда во всевозможных видах спорта? «Не бей его, подержи только!» — сказал Яромил товарищу и пошел нарвать пучок крапивы; потом они заставили мальчика раздеться и всего исхлестали крапивой. «Представляешь, какая будет у мамочки радость, что у нее такой жутко красный сыночек?» — говорил при этом Яромил однокласснику, испытывая большое чувство пылкой дружбы к нему, равно как и большое чувство пылкой ненависти ко всем маменькиным сынкам.

5

Но почему, собственно, Яромил оставался единственным ребенком? Разве мамочке не хотелось иметь еще одного?

Как раз наоборот: ей очень хотелось повторить блаженный период первых материнских лет, но супруг всегда приводил уйму доводов, почему рождение второго ребенка надо отложить. И хотя мечта о втором ребенке не ослабевала в мамочке, она все же не осмеливалась настаивать на этом, опасаясь, что супруг снова откажет ей, а отказ явно унизит ее.

Но чем упорнее она заказывала себе говорить о своей материнской мечте, тем больше о ней думала; думала о ней как о чем-то недозволенном, тайном, одним словом — запретном; мысль, что супруг сделает ей ребенка, влекла ее уже не только ради самого ребенка, а приобретала в ее фантазиях раздражающе неприличный характер; поди сюда, сделай мне доченьку, мысленно говорила она мужу, и это звучало для нее весьма скабрезно.

Однажды поздним вечером супруги вернулись от друзей в веселом настроении, и отец Яромила, улегшись возле жены и выключив свет (заметим, что со дня свадьбы он обладал супругой исключительно впотьмах, предпочитая возбуждаться на ощупь, а не глазами), сорвал с нее одеяло и слился с ней. Редкость любовных встреч и предшествующее опьянение сыграли свою роль: она отдалась ему с такой страстью, какой уже давно не испытывала. Мысль, что они вместе делают ребенка, опять захватила ее, и, почувствовав, что супруг близится к вершине наслаждения, она не совладала с собой и в экстазе начала кричать ему: пусть отбросит обычную осторожность, пусть не выходит из нее, пусть сделает ей ребенка, пусть сделает красивую доченьку, и держала его в себе так цепко и судорожно, что ему с силой пришлось высвободиться из нее, дабы увериться, что ее желание не будет исполнено.

Потом, уставшие, они лежали рядом, и мамочка снова прижалась к нему и снова зашептала ему на ухо, что мечтает иметь от него еще одного ребенка; нет, она не хотела больше настаивать на своем, просто хотела, как бы извиняясь, объяснить, почему минуту назад так требовательно и неожиданно (а возможно, и неприлично, она готова это признать) выразила свою мечту; потом пробормотала, что на этот раз наверняка родилась бы доченька и он видел бы в ней свои черты так же, как она видит свои в Яромиле.

И тут инженер сказал ей (впервые со времени свадьбы он напомнил об этом), что никогда не хотел иметь от нее никакого ребенка; и если при первенце пришлось уступить ему, теперь ее очередь уступить; а если ей хочется, чтобы он видел свои черты во втором ребенке, то он уверяет ее: самыми неискаженными он увидит их в том ребенке, который никогда не родится.

Они продолжали лежать рядом, мамочка ничего не говорила, но вскоре разрыдалась и рыдала всю ночь, а супруг так и не дотронулся до нее, разве что бросил ей несколько утешительных фраз, которые не смогли проникнуть даже под самую поверхностную волну ее слез. Ей казалось, что наконец она нее понимает: тот, с кем она живет рядом, никогда ее не любил.

Печаль, в которую она погрузилась, была самой глубокой из всех, что довелось ей изведать. На счастье, вместо супруга пришел утешить ее некто другой: то была История. Недели три спустя после описанной нами ночи супруг получил мобилизационное предписание и отбыл на границу. Война висела в воздухе, люди покупали противогазы и обустраивали в подвалах бомбоубежища. Как за спасительную руку ухватилась мамочка за несчастье своей родины; она с патетической страстью переживала его и долгие часы проводила с сыном, которому красочно описывала происходящее.