Танго ненависти

2

Усевшись на массивную резную кровать, Ника внимательно разглядывала шкаф. Вернее, верхнюю его часть. Там, где раньше лежал чемодан, зияла огромная дыра. Она напоминала дыру в гробнице Христа после его воскрешения. Эта дыра, затягивающая ее в глубины скорби, пришла из немыслимой дали, дали, в которой рождаются галактики.

Ника прикоснулась к груди, чтобы убедиться, что сердце еще бьется. Но оно блуждало где-то, охваченное страданием, сравнимым лишь со страданием распятого. Она провалилась в хаос, в безвременье.

Перед Никой промелькнула череда видений. Они всплывали из памяти, толкались, карабкались по натянутым веревкам ее нервов, разбивали ударами тарана двери, за которыми хранились тайны.

Юная наложница короля Беханзина [10], схваченная после переворота и брошенная заживо в ад, бродит среди зомби. Юная дева, насилуемая, как кусок черной плоти без чувств, без крика. Она не отдает свою душу. Она предоставляет лишь тело. А это уже много.

Юная рабыня, отданная на разграбление целой плантации. Единственный, кто здесь живет, — это хозяин. Другие либо влачат жалкое существование, либо бегут. В зависимости от веления их сердец. Единственное, что здесь постоянно и непреложно: хозяин попирает, подбирает, оседлывает, ездит верхом на любой женщине, и это нравится его члену. Дикие ночи, как дикие девственные джунгли. Яростные атаки на излете полдня, атаки без свидетелей. Жадное стремление вкусить мед эбеновых лесов. Непреодолимо влечет холмик лобка, прячущийся в шелковистом пушке. Возможно, все это есть и у его жены, но… Она изнемогает от запаха хижин черных рабов. Озлобленная: «Ну что ты находишь в этих мартышках, чего нет во мне? Дорогой, это уже зоофилия!» А сама с любопытством смотрит украдкой, искоса-искоса, слишком долго для истинной католички… Особенно во время торгов, на невольничьих рынках. А хозяин не знает, ни почему, ни ради кого он погружается в розовую теплоту черного. Другие рабыни опускают глаза долу или бегут. В зависимости от веления их страха. Но она с этого времени-безвременья прикрыла глаза веками ненависти. Это ее способ бегства из рабства, он принадлежит только ей. Удар бича не приводит ни к чему, ahak [11]! Стакан рома, подогревающий безумство побежденных мужчин, разжигает твою ненависть. Их слова, все их слова — одно лишь вранье, вырядившееся во фрак.

У нее хватило сил убивать детей, рожденных в рабстве. У нее хватило сил есть землю, чтобы исторгнуть из себя детей рабства. У нее хватило сил отказывать самцам, молодым жеребцам, старым козлам, быкам-производителям, покрывающим ее, как животные кроют самку, надеясь, что когда-нибудь в них проснется мужчина. Но у нее не хватило сил убить злость, поселившуюся в душе. Они чувствовали себя такими великими на животе женщины, но они плевать хотели на детей, что из него родятся… Один не мог спасти другого. Ни хозяин, ни рабыня. Все люди — лишь зерна.

Индианка с Юга, вся в драгоценностях, от лодыжек до запястий, до кончиков пальцев, до ноздрей… Драгоценности создают на теле прихотливый узор, напоминающий золотую сеть. Сеть цвета солнца, которую сплел удивительный паук. Но у нее нет больше тела после этого проклятого переезда. Мужчины пожирают ее взглядами, грязными взглядами, что пачкают ее тело и оскорбляют мужа. Они презирают ее. Они представляют каждый волосок ее тела; они представляют запах, идущий из самой середины ее yoni [12], они представляют, что она киска со щелочкой, щелочка-киска, киска-лизалка… Она молча проглатывает весь поток этой грязи. Некоторые из ее сестер смачивают губы ромом. Пей, не пей, но ты останешься вещью… И вот так веками отвращение вплетается в темноту ее иссиня-черных кос. Даже если потом островитяне окажут ей уважение… Слишком поздно перегораживать дорогу… Ублюдок из Малабара, этим все сказано! А почему не ублюдок из Гвинеи? Белые бы опрокинули ее в заросли тростника. Подчинись, говорят они! Подчинись… Вот почему она бьет разделочным ножом управляющего плантациями, бьет до изнеможения, пока не обессилеет ее худенькая ручка. Ненависть… Ненависть… Но, по крайней мере, со своим мужчиной она сберегла что-то из прошлого.

Белая женщина под сенью веранды, а вокруг назойливое жужжание прислуги и дальше, дальше — тихий гул голосов черных рабынь с полей. Она прячет слезы в переливчатый шелк, в то время как ее муж слизывает пот черных, шоколадных, оливковых женщин. Вечер приводит его домой, и вокруг разливается тошнотворный запах его греха. Папа римский запрещает. Закон запрещает. Здравый смысл запрещает. Под напором похоти он теряет здравый смысл, переходит все границы и губит свою душу… Белая женщина вглядывается в скользящие мимо черные тела мужчин, запретные тела. Ее губы кривятся в ненависти одиноких ночей. Что остается, если она отказалась от женского естества ради сохранения чистоты расы?

Сирийка и китаянка, заключенные в доспехи традиций… Вершины айсбергов, они плывут вне слухов, вне грязи, все это где-то там, в глубине. Тихо дрейфуя во льдах, они говорят «мы» (их мужья и они). Это их осознанный выбор, они противопоставляют его креольской магме… Сказать «мы» в этой стране означает уже выиграть битву…

Все эти видения былых столетий пронеслись галопом, смешиваясь с болезненными галлюцинациями. Ника и не подозревала, что ее память хранит столь солидный багаж воспоминаний. И вот внезапно, неосознанно она выпустила их наружу, не понимая, что делает, не догадываясь, откуда они приходят… Вновь появилась дыра, она затопила всю поверхность шкафа. Она внимательно смотрела на женщину. Наводила на нее ужас. Она не была обычной дырой. Чемодан исчез! Он должен быть очень тяжелым, ведь вместе с ним исчезло так много вещей. Она это чувствует. Об этом ей шепчет весь дом; и необыкновенная дыра на верху шкафа усиливает боль. Ника не осмеливалась пошевелиться, она боялась, что провалится в никуда. Она оцепенела. Все вокруг казалось нереальным. Ее ногти судорожно царапали покрывало. Лицо женщины застыло, жили только глаза, им было больно разглядывать дыру. Внезапно ее ноги ослабели, сердце замерло.

За окном по-прежнему текла размеренная жизнь, как в кино…

Детские крики доносились до четвертого этажа, но женщина не обращала на них внимания. Автомобили, припаркованные на стоянке у дома, ни в чем не сомневались. А ведь, возможно, один из них сегодня вечером не вернется домой. Продавец из маленькой лавочки, которому время от времени кто-нибудь из прохожих бросал монетку приветливых слов, продолжал болтать, не подозревая, что потерял одного из своих клиентов. И вот, чтобы сбросить этот невыносимый груз обмана, она жалобно выкрикнула: «Он ушел! Он ушел!»

3

Он ушел… Оставив позади себя годы и годы, в которых гнили тысячи размолвок, придающих воде будней тот отвратительный запах, что поднимается от тропических болот, прогретых безжалостным солнцем. Бесконечные, непрекращающиеся споры, эхо которых разбивало хрупкую оболочку мечты. Знакомый набор устаревших слов, под которым плесневели побеги посеянной злобы, злобы, постоянно разжигаемой различными событиями жизни, напоминавшей собачий лай. «Абель не уравновесит Нику, а Ника не уравновесит Абеля», — заметил как-то отец Ники в один из дней трезвого просветления, резюмируя одной фразой, емкой и ранящей, всю их совместную жизнь, полную взлетов, падений, незапланированных переходов. Внезапные приступы ярости охватывали огнем истерики саванну спокойствия. Пустые угрозы разбивали вдребезги панцирь его самолюбия. Змеи недомолвок скользили в обезумевшей траве их исступления. И все это под безразличными взглядами детей. Привыкшие к каждодневным скандалам, они защищались, играя в идеальную семью — полную противоположность их безумствующим родителям.

Он ушел. Но это не было ни бегством, ни тщательно продуманным планом, тайно вынашиваемым в периоды редкой и двусмысленной тишины, в которую укутывался каждый из них, делая вид, что смотрит телевизор в кругу семьи; каждый в своей раковине, оцепеневший в расплывчивости собственных мыслей, которые вились туманной дымкой сердец, смешиваясь с сизым сигаретным дымком.