Петербург-Ад-Петербург

— Слушай, Герман, давай выпьем. Расслабься, чего ты так завелся?

— Наливайте, — отрезал я.

Я выпил, и мне стало немного легче, но опьянение уже чувствовалось прилично.

— Знаешь, Герман, хороший ты парень, — жуя колбасу, сказал Константин Константинович, — но мне все же кажется, что ты слишком узко мыслишь в этом плане.

— Объясните мне! Выскажите мне свою точку зрения, если вы не согласны со мной. Вы сами-то верующий?

— В какой-то мере да, — спокойно ответил Константин Константинович.

— В какой такой мере? Я вас не понимаю, — возмутился я. Потом сам взял бутылку и наполнил рюмки. Константин Константинович косо взглянул на меня, но ничего не сказал.

— Ты хочешь знать мое мнение? Я тебе его скажу. Вера не в попах и свечках заключается. Не в том, кто как к ней относится. Вера заключается в самой вере. Все же остальное есть уже не вера. Понимаешь, о чем я? Всем лицемерным и сладострастным попам-стяжателям рано или поздно воздастся, и они, поверь мне, не имеют никакого отношения к вере. Им по их вере и воздастся. Они не являют собой основу веры. Они те же люди, не более того. Просто кто-то трудится журналистом, а кто-то попом…

— Они что, продавцы рая, продавцы жизни вечной? Это бред. Я с этим категорически не согласен, — прервал я монолог Константина Константиновича.

— Ты опять неправильно понял, — возразил он. — Что ты думаешь, если раньше продавали индульгенции, а убийца, купивший одну, снимет с себя грех убийства? Нет, конечно. Неужели ты считаешь, что если ты своими глазами не видел рая и ада, то их не существует? Ты мне сейчас напомнил Фому-Близнеца из писания. Ад, скажем, это не то место, которое описывает Данте. Это некий субъективный мир. У одного он может быть один, у другого совершенно другой. И не факт, что после смерти ты поймешь, что ты умер. Ты можешь просто появиться в другом месте, скажем, проснуться с определенным количеством воспоминаний, которые ты будешь воспринимать как прошлое, свое прошлое, в единственной жизни и совершенно не догадываться о том, что ты жил до этого кем-то другим.

— Как это? — удивленно спросил я.

— Очень просто. Можешь ли ты сейчас утверждать то, что ты не жил раньше? Ручаюсь, что не можешь. А чем является твои прожитые годы? Воспоминаниями, причем обрывчатыми. Всю нить прошлого ты не сможешь вспомнить никогда. И что, скажем, если я тебя отправлю в другую жизнь, назову тебя Дмитрием и наделю парой тысяч картинок твой мозг, которые ты будешь воспринимать как прошлое. И там, в другой жизни, ты точно также будешь мне утверждать, что ты живешь, как будешь утверждать, что живешь сейчас! И где тут рай, а где ад непонятно. Кажется, что ты вроде живешь, а потом бац, и беды, несчастья пошли чередой, и ты начинаешь говорить: «Я живу, как в аду», или, наоборот, когда все хорошо, ты говоришь: « Я живу, как в раю». И как тут можно разобраться, где ты на самом деле: в раю, аду или в реальной жизни? А чем ад, такой ад, который я тебе описал минуту назад, может отличаться от реальной жизни? Ответь.

— Да ничем, судя по вашим словам, — растерянно буркнул я.

— А где ты сейчас находишься? В раю или в аду или…

— Да не знаю ни черта! — вскрикнул я. — Я понял, к чему вы клоните.

— Вот и славно.

— Но я все равно не верю ни-че-му!

— Твое право. Только вот чему ничему ты не веришь? Вот вопрос.

— Абсолютно ничему!

— Хе, ну точно Фома-Близнец.

— Да отстаньте вы со своим близнецом, — возмутился я.

— Знай только одно: есть секунда времени, и если ты живешь в ней неправедно, то последующая станет адом, а если живешь праведно, то следующая станет раем. И граней здесь нет никаких. По крайней мере, ты их не замечаешь.

— А как же быть со смертью? По вашей теории ее нет.

— Запомни, Герман, все стремится к гармонии. А гармония есть совершенство. Следовательно, все стремится к совершенству. Если я привел тебе пример с самыми маленькими временными единицами, это не значит, что я не смогу привести пример с самыми большими для человека временными отрезками, которые он, человек, называет жизнью. Что может быть больше жизни по времени для одного человека. Ни-че-го. Так вот если большую часть секунд своей жизни ты прожил в раю, то и следующая жизнь твоя будет во сто крат лучше, чем прежняя, только подозревать ты об этом не будешь. В ней будет меньше искушений, чем в прошлой жизни, следовательно, меньше неправедных поступков, которые ты гипотетически мог бы совершить.

— И что, так до бесконечности?

— Нет. До того момента, пока ты не станешь совершенен во вселенском, божественном масштабе. А как только станешь, то и восстановится гармония, и ты сольешься с тем, кто тебя породил.

— Ну, вы загнули, — почти одурев от разговора и коньяка, вымолвил я. — Вот вы говорите об искушениях. Так? А кто, по-вашему, меня искушает? Сатана, демоны и черти?

— Хватит язвить. Я объясню тебе это…

— Простите, что перебиваю вас. Вы мне только одно скажите, откуда вы это все взяли? Сами придумали, что ли? Вы просто так уверенно об этом говорите, — резонно заметил я.

— Отчасти я сам придумал это. Мне кажется, что теория стройна. А что касается искушений, о которых ты сейчас говорил, я готов объяснить тебе их сущность.

— Попробуйте.

Константин Константинович осклабился и продолжил:

— Вот смотри. Как человек, будучи один в мире, может себя искушать? Никак. А если их уже двое? Значит, первый уже может искушать второго. Так? А если шесть миллиардов человек? Представляешь, сколько искушений? И где, скажи мне, гарантия того, что тот, кто тебя искушает, есть человек, а не дьявол, не бес-искуситель. А? Чего глазами захлопал? Может, перед тобой сидит тот, кто через зло пытается восстановить эту самую гармонию. А в соседнем купе сидит тот, кто через добро пытается восстановить ту же самую гармонию. А гармония — это совершенство. Ведь поддавшись искушению в эту секунду, в следующую секунду ты уже живешь в аду. А в аду тебе плохо, и ты начинаешь каяться в содеянном грехе и, может, уже не сделаешь в последующую секунду того же.

— А если я все-таки не раскаюсь за всю жизнь и так и умру? Что тогда?

— Тогда ты появишься вновь, в новой жизни, так и не поднявшись на ступень выше, но сойдя на одну вниз, и жизнь твоя будет так невыносима и так полна искушений, что ее и жизнью-то назвать нельзя будет. Может, только тогда ты исправишься.

Представив себе эти повторения, мне стало невыносимо грустно и даже страшно. В моей голове не могла уложиться вся эта бесконечность лестницы, по которой ты то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз… Я не мог себе этого реально представить и вообразить. Потом мне показалось все это невыносимой, несправедливой шуткой.

— А если все-таки нет! Что если я все же не раскаюсь?

— Тогда ты опустишься еще ниже, и поверь мне, настанет момент, когда ты не сможешь, просто-напросто не выдержишь и все рано раскаешься, тем самым вновь поднимая себя на ступень вверх. Вот такая моя теория!

— Складно все вы говорите, но, к сожалению, к реальности нашей ваша теория не имеет никакого отношения.

— Смотря, что считать реальностью, — сказал Константин Константинович и испытующе посмотрел на меня.

— Ну, взять хоть наш поезд. Это что по вашей теории?

— Это реальность, но ты должен знать, что нет четких граней. В эту секунду реальность, а в следующую нереальность.

— Все понятно, что ничего не понятно, — сострил я и разлил остатки коньяка в рюмки.

— Как знать, — сказал Константин Константинович и выпил коньяку.

— Константин Константинович, а можно последний вопрос, — закусив сыром, спросил я. Я был уже совсем пьян.

— Конечно.

— А на черта нам сливаться с тем, кто нас породил?

— Чтобы приблизить вечную гармонию всего во всем. Чтобы все негармоничные части гармоничного целого стали гармоничны в себе и между собой. Вот тогда настанет полная гармония целого!

— Ну, вы даете! — восхищенно воскликнул я. — А зачем это нужно?