Дом на углу

Чтобы остальным жилось привольнее, миссис Джонс аккуратно срезает несколько достигших апофеоза цветков и несет их домой. Разрыв с общиной идет цветам на пользу. Индивидуальность достигает максимального эффекта вдалеке от толпы, в элегантной вазе. Слегка взъерошив букет, точно модную стрижку, и, тем самым, придав ему ауру спонтанности, миссис Джонс подвигает вазу вплотную к мистеру Джонсу, чтобы украсить его утро.

Мистер Джонс опасливо косится на букет.

— Ты не забыла, что у меня аллергия на цветение? — недовольно напоминает он своей жене.

«Какой он милый, — улыбается внутри миссис Джонс, — и как старается, чтобы другие не заподозрили его в сентиментальности. А все от скромности!»

Глава VIII.

Мажорный аккорд

Тем временем, на углу Тополиной и Коринфской продолжается чудесная метаморфоза. И вот уже не абстрактная стройка, а строящийся дом. Он еще далек от завершения, но, подобно Булгаковской квартире, ведет в воображении невольных наблюдателей интенсивную жизнь. Он меняет форму и окраску, разрастается до пропорций, превышающих отведенный ему участок, и вновь сжимается до прежних размеров. Дом дышит через рот дверного проема. Пытливо смотрит глазницами незастекленных окон. Его сердце бьется с грохотом отбойных молотков. Его остов лежит с неподвижностью мертвеца, но кишит хлопотливой жизнью реаниматоров, обязавшихся привести его в чувство.

Во главе реаниматоров главный хирург — высокий моложавый прораб с профессорской бородкой и блеском первопроходца в темных глазах. Но самый поразительный факт — прораб белый.

Было бы преувеличением утверждать, что угол Тополиной и Коринфской никогда не видал белых людей. Нет, белые люди периодически здесь возникают, но вскоре бесследно исчезают по своим неотложным и загадочным делам. Они пролетают над микрорайоном, словно мигрирующие птицы, чьи страхи севернее, а чаянья южнее. Прораб же уходит в пять вечера и возвращается в восемь утра.

Вскоре распространяется слух, что прораб — никакой не прораб, а будущий владелец нового дома. Одни говорят, что он итальянец. Другие — грек. Новость действует на Жоржету самым окрыляющим образом. Похоже, Николь наврала ей, чтобы сделать больно. И сутенеру понятно, что ни итальянец, ни, тем более, грек не может быть хозяином азиатского массажного салона. Во главе подобного заведения должна стоять грузная мадам со скверным характером и волосатой бородавкой. Бородка же прораба вызывает у Жоржеты самые приятные ассоциации, хотя она никогда не имела дел с бородатыми мужчинами. «Возможно ли такое?» — сокрушается Жоржета по поводу этого недавно обнаруженного упущения.

Теперь она все чаще торчит на углу, рискуя потерять клиентуру из-за узости радиуса. Чтобы оправдать свой непрофессионализм, Жоржета выдумывает самые невероятные предлоги. С некоторых пор, церковь притягивает Жоржету с неумолимой силой, видимо, объясняющейся сознанием собственной грешности и жаждой искупления. Притяжение настолько велико, что Жоржета не может вовремя справиться с силой инерции и неизменно оказывается у стройки.

Рабочие ухмыляются Жоржете и позволяют себе сомнительные шутки в ее адрес. Двусмысленные остроты не смущают Жоржету, но она опасается, что, заметив упавшую производительность и докопавшись до ее причин, прораб погонит Жоржету прочь. Но прораб смотрит на отвлекающий своей оголенностью фактор сквозь пальцы. А пальцы у прораба длинные и тонкие, такие должны прикасаться к струнам, а не кирпичам. И кажется уже прикоснулись — к струнам ее души.

И вот душа Жоржеты исторгает причудливый аккорд, способный озадачить самых изощренных ценителей музыки. Судя по расстановке пальцев, аккорд должен быть мажорным. Но поскольку к фортепиано ее души давно не притрагивалась рука настройщика, в нем звучит чуждый весеннему жанру диссонанс.

Впрочем, Жоржета не чувствует фальши, ибо фальшь, как и истина, познается в сравнении, а Жоржете сравнивать не с чем. Лишена она и абсолютного слуха. Поэтому Жоржета просто счастлива. И это нетребовательное счастье ассоциируется у нее с углом, кирпичами, известкой, бетономешалкой и порхающей в угаре деятельности бородкой.

Глава IX.

Бунт с закрытым ртом

Куда бы теперь ни плевал мистер Джонс, он вспоминает о пересечении Тополиной и Коринфской, где ему плевать воспрещается. Казалось бы, сколько в этом мире возможностей для безнаказанных плевков! Но мистеру Джонсу все не забыть о куче мусора, на месте которой возводится здание. А плевки в иные точки пространства не доставляют ему больше никакой радости.

Мистер Джонс проходит мимо стройки, и слюна сама самой подкатывает волной к нёбу, требуя освобождения. Мистер Джонс сглатывает, и по его телу растекается горькая отрава самоограничения.

Мистер Джонс видит, как рабочие во время перекура сплевывают себе под ноги. Он и сам мог бы последовать их примеру. Но мистер Джонс знает: нельзя дважды плюнуть в одну и ту же реку. Прошедшего не вернуть. А ностальгически плевать ему вслед — утеха для малодушных.

Для кого-то это новый дом, а для мистера Джонса — камень преткновения. Кость, безвылазно застрявшая в горле и превратившая незаметный для большинства глотательный рефлекс в сущую моральную пытку.

«Нужно выкинуть из головы! — увещевает себя мистер Джонс. — Научиться не замечать. Забыть. Преодолеть. Двигаться дальше. Пойти домой, скрутить самокрутку, забраться с кружкой к черту на рога, в богатый белый район, насмерть перепугать тамошних жителей, быть попертым полицейскими, напиться, провести ночь под забором, простудиться, подхватить воспаление легких. Все что угодно, только не этот бунт с заткнутым ртом, обращающийся против бунтаря».

Вдруг в голову мистера Джонса приходит неожиданная мысль. Может, ему развестись с миссис Джонс? Разве не ради нее он вынужден примиряться с накладываемыми цивилизацией запретами? Если бы не миссис Джонс, он без отлагательств подошел бы к корыту с цементом и плюнул в самый центр. После чего сложил бы руки на груди и смело посмотрел прорабу в глаза. Мол, что будем делать теперь?

Но мистер Джонс не решается подвести свою жену. Не хочет сделать из нее посмешище — женщину, чей муж оплевывает частные резиденции или — что не только позорно, но и не безопасно — государственные учреждения. Разведясь с миссис Джонс, он будет отвечать только за себя. А сам по себе мистер Джонс не боится ни позора, ни опасностей. Потому что позора боятся дураки, а опасностей — те, кто лишен дара философского мышления.

Вернувшись домой, мистер Джонс не здоровается со своей женой и не смотрит на нее, чтобы скопить решимость для разрыва. Он избегает думать о судьбе жены, но хочет верить, что с ней все будет в порядке. Теперь он ждет малейшего повода, чтобы сообщить о неотвратимом. Мистер Джонс закуривает самокрутку и демонстративно выдыхает дым густой струей.

— Вот тебе пепельница, — пододвигает миссис Джонс пепельницу мужу.

Мистер Джонс отпихивает пепельницу локтем, и стряхивает пепел на пол. Но миссис Джонс не придает его непослушанию значения.

— Встретила сегодня миссис Хендрикс, — принимается рассказывать она о своем дне.

«Сейчас она похвалит миссис Хендрикс, — мрачно предрекает мистер Джонс, — и я пошлю их обеих к черту».

— Какая все-таки ограниченная женщина!

— Это в чем же она ограниченная? — обижается за обманутые ожидания мистер Джонс.

— Ограниченная, — настаивает миссис Джонс. — Мне с ней тяжело последнее время.

— А до этого? — провоцирует мистер Джонс.

— Всегда было тяжело, — сознается миссис Джонс. — Но я старалась себе в этом не признаваться.

— Это почему же? — нащупывает слабые точки мистер Джонс.

Но у миссис Джонс нет секретов от мужа.

— Из малодушия, — отвечает она.

Мистер Джонс вскакивает из-за стола.

— Сама ты малодушная! — кричит он оторопевшей жене.

Наступает затишье перед бурей. У мистера Джонса появился повод сказать миссис Джонс все, что он думает о ней, ее салоне, кухне и палисаднике. Но в силу неисповедимых метеорологических законов буря проходит стороной. Мистер Джонс ощущает стыд и отвращение к самому себе.