Современная испанская повесть

Проблему простого испанца, затравленного постоянной нуждой, чувствующего себя абсолютно бесправным и беззащитным, поднимает в своей повести «Погуляли…» и Эдуардо Бланко — Амор.

Эдуардо Бланко — Амор (1914–1980) — один из ведущих писателей Испании двадцатого века — по праву считается классиком галисийской литературы. Большая часть его жизни прошла в эмиграции, в Аргентине, куда он был вынужден выехать после окончания гражданской войны. Эдуардо Бланко — Амор — автор многочисленных произведений: романов, повестей, рассказов, эссе. Но все они посвящены родной Галисии. Не является исключением и повесть «Погуляли…».

Галисия — одна из беднейших и отсталых в экономическом отношении областей Испании, о чем свидетельствует бесстрастная статистика. Здесь самый низкий доход на душу населения и один из самых высоких (не считая Эстремадуры и Андалусии) процент безработных. Галисийцы «славятся» тем, что они представляют самую многочисленную группу испанцев, вынужденных эмигрировать за границу. Настолько многочисленную, что была даже создана международная ассоциация галисийцев — иммигрангов. (Курьезная деталь: в апреле 1983 года эта ассоциация объявила о проведении в городе Виго — административном центре Галисии — «малого чемпионата мира», в котором могут принять участие страны, способные выставить команды, составленные из бывших жителей Галисии.) И жуткую нищету, духовную пустоту, отупляющую нужду, толкающие на убогие развлечения, нередко закапчивающиеся бессмысленным убийством, показывает с присущим ему блеском Эдуардо Бланко — Амор в своем произведении.

Повесть «Погуляли…» построена в форме монолога — признания главного героя на суде, где он рассказывает о происшествии, случившемся с ним и его друзьями накануне. Происшествие ординарное и, судя по всему, ставшее уже привычным для них. Только на этот раз оно заканчивается поножовщиной. Впрочем, даже в этом трагичном финале нет ничего необычного. Такая развязка приключений подобного рода могла бы наступить в любой день. Рассказывая о ночных похождениях, Синриано Канедо, так зовут главного героя повести, по существу, рассказывает историю своей жизни, историю жизни таких же несчастных, как и он сам.

Несмотря на всю невежественность и забитость своих персонажей, Эдуардо Бланко — Амор, как и каталонский писатель, с большой симпатией относится к своим персонажам, прежде всего к Сиприано Канедо, характер которого, а также его возлюбленной, описан с теплотой и явным сочувствием. Писатель показывает, какие потенциальные нравственные силы заложены в этом человеке, проявиться которым мешают условия его существования. Наряду с этим автор не скрывает своей неприязни к тем, кто повинен в трагедии Сиприано и его товарищей. Это особенно остро ощущается в последней сцене, когда герой повести кончает жизнь самоубийством, на которое его толкнула одна лишь мысль остаться наедине с полицейским.

В заключение следует сказать, что произведения настоящего сборника показывают нам Испанию с различных сторон, знакомят с многообразными проблемами, с которыми повседневно сталкивается страна, с трудностями на пути перемен. Но в целом эти повести воссоздают объективную картину интересной и своеобразной страны, еще больше сближают нас с ее народом.

Эдуардо Бланко — Амор

ПОГУЛЯЛИ… (Перевод с галисийского А. Садикова)

Eduardo Blanco Amor

A ESMORGA

ОБОСНОВАНИЕ

Когда я был совсем мальчишкой, об этом деле еще ходило много толков в кругу честных обывателей Аурии — города, где я родился и где все это произошло. Рассказывали этот случай всяк по — разному, но конец был один, и здесь все сходились.

Потом, в юности, когда меня уже посетила навязчивая идея писательства, я начал говорить с людьми, помнившими былые времена, спрашивал тех и других, рылся в бумагах, читал старые местные газеты, какие только мог разыскать — сваленные в беспорядке и слегка поеденные мышами — на чердаке «Дворянского казино». Заведение это было местом, где собирались «здоровые силы нации», а заодно и заезжие коммерсанты, и те и другие — заядлые игроки в вист и ломбер, и не оттого ли у них начисто отсутствовал интерес к местным хроникам, хотя бы последние и являли собой готовый материал для историка и писателя? По той же самой причине упомянутые лица не имели никакой склонности собирать, приводить в порядок и систематизировать что бы то ни было, за исключением разве только личных документов и счетов.

Один из моих дядьев, служивший когда‑то исполнителем в суде — а в его времена сим довольно мрачным словом называли посыльных, — долго хранил молчание. А он- то, вне всякого сомнения, знал о том деле больше, чем кто- либо из людей, бывших живыми его свидетелями. Пока я был ребенком, он не пожелал сказать мне ни слова, и позже я убедился, как он был прав. И только когда он увидел, что я уже взрослый парень, и с головой, и сую нос в толстые книги (хотя родители‑то мои были полны решимости наставить меня на путь истинный, который вел прямиком в славный цех краснодеревщиков), и вожу знакомство с господами студентами, вот тогда‑то он и начал, понемногу и со скрипом, будто расставался с нажитым добром, рассказывать мне историю о трех знаменитых гуляках. Историю, надо сказать, очень грустную, хотя рассказывали ее, бывало, в кабаках для увеселения собравшихся.

Дядя мой пребывал в годах весьма преклонных, и с памятью у него было слабовато, притом же от старости он шамкал и заговаривался — и это после того, как многие годы был записным говоруном, которого наперебой зазывали и любили послушать и в трактирах, и просто, как усядутся в кружок. Чтобы оживить его чувства и поднять силы, уж и не упомню, сколько графинов вина пришлось мне для него заказывать холодными зимними вечерами и сколько раз летом пришлось прогуляться с ним, по солнышку, по дороге на Траншу, где забегаловки так и выстроились одна за другой и издалека возвещают о себе ароматом нашего доброго красного вина, разгоняя тоску стариков, удалившихся на покой. И я шел на все эти жертвы, шел, чтобы прикоснуться к живой стороне событий — той, которая давным — давно умерла в пожелтевших судебных делах с их унылой гнусавой прозой, с их набившими оскомину подтасовками и которую безудержная фантазия ставших уже былинами народных пересказов изливала на меня слишком бурным потоком.

Пришлось мне прибегнуть и к услугам Золотой Иглы — так прозвали одного портного, отец которого, тоже портной, был когда‑то товарищем по оружию, то есть по иглам и ножницам, человека по прозвищу Окурок, с коим читатель скоро познакомится и к коему проникнется — я так полагаю, хотя вкусы бывают разные, — отвращением до конца своих дней. Дело в том, что отец моего знакомого портного на старости лет, очевидно, ни о чем другом уже и не говорил, как только о том событии. Рассказывал он его двадцатью или тридцатью различными способами — в зависимости от того, какое настроение возобладает в ходе рассказа, но всегда с живым и искренним волнением. Казалось, он был не просто современником, то есть одним из очень многих людей, которые полвека тому назад — а надо вам знать, что в моем городе люди живут и не умирают с несгибаемым упорством, — наблюдали интересующие нас события, а прямо‑таки одним из главных их героев и виновников. По всему по этому свидетельства из вторых рук — а может, лучше сказать: «из вторых наперстков» — я считал более чем сомнительными: слишком уж много в них было полета воображения наряду со множеством мелких подробностей. Это всегда заметно, когда говорят портные: тяга к суетному украшательству и кропотливому копанию в деталях стала у них профессиональной болезнью.

Так вот, ухватив понемногу оттуда, понемногу отсюда и сам поразмыслив, отталкиваясь от тех характеров, что довелось мне понаблюдать за свою жизнь, и сажусь я сейчас писать эту хронику — сажусь, когда почти сорок лет минуло с тех пор, как я собрал все пестрые и расплывчатые свидетельства, и девяносто — со времени самих событий. Понятно, что в силу этого неизбежны будут некоторые огрехи в том, что касается объективной истины, как, собственно, всегда и бывает с реалистической традицией, к коей данное сочинение сознательно себя причисляет. Автор поэтому заранее принимает все причитающиеся ему насмешки и ругань, которые естественным порядком следуют за подобного рода заявлениями.