Голыми глазами (сборник)

В сахалинских туманах они умудряются вырастить овощи,

и выносят на рынок.

Зимой нанимаются на целлюлозные заводы.

Плодят детей.

А то доставляют хлопоты закону

и отправляются в лагеря,

откуда бегут целыми стаями.

Бежавших редко находят.

От японцев осталась игрушечная узкоколейка.

Вьется меж сопок от Южно-Сахалинска до Холмска,

то и дело ныряя в туннели.

И угадать невозможно вид следующего распадка.

Из красно-багрового мира въезжают вагончики

в нестерпимо желтый.

После в серый, над речкой.

А там в летний – зеленый, коричневый, голубой.

Из туннеля в туннель,

стуча колесами по детской колее,

открывая едущему новый игрушечный вид.

Холмск.

В узкой речной горловине рыбоводный завод.

Речка забита горбушей.

Так много ее,

что выпрыгнувшая из воды

уже не может затиснуться в стаю

и хлопает плоско

по серым спинам других.

Точно долгая нервная очередь за чем-то крайне нужным,

простым.

Иная, не дотерпев, выметывает прямо в толчее,

и течение сносит ее

в розовой пене икры обратно к морю,

где ждут уже жирные чайки.

Погулявшая в океане,

избежавшая умных японских снастей,

рыба приходит

к перегородившим реку мосткам,

на которых орудуют мастера в оранжевых фартуках.

Сачком с длинной ручкой выгребают ее из воды,

как лопатой,

и бросают на доски.

Короткий удар деревянной киянкой —

будто собрались выправить еле заметную выпуклость

на рыбьем темени,

взмах ножа,

и вдоль тела движенье руки, как гладят ребенка.

Икра льется в цинковый ящик.

Обтрепанные рыбьи тела

закатывают в консервные банки для всеядной Москвы.

Или скармливают на звероферме будущим бабьим шубкам.

А еще бросают собакам.

В бассейнах

под частым переплетом стекла

зреют оранжевые зерна морских косяков.

Завод японских времен.

Чистота деревянной архитектуры радует глаз.

Маленький парк,

чтобы было приятней работать.

За ним унылый пейзаж.

Голые сопки

в серых пнях от сведенных лесов.

Вроде зэковских бритых затылков.

И тут потрудились японцы:

знали, что острова не удержать, и стригли под ноль.

Южно-Сахалинск почти в пальмах – что-то такое, слабо предвещающее экзотику, есть в его облике.

Завтра четырехмоторный самолет унесет меня домой, на запад. Он уже прилетел и стоит на здешнем бетоне.

А пока машина везла меня поперек узкого острова на восток, в сторону океана.

Это было похоже на гонку. Небо провисло потемневшими, обтрепанными тучами, наползавшими из-за хребта, и мы убегали от них – мимо одиноких желтых деревьев и грустных полей, уставленных мешками с картофелем.

И ускользнули наконец, точно выехали из-под намокшего парусинового навеса.

Под светлым небом заблестел впереди подернутый желтоватыми струйками пара коричневый океан.

Тут был край земли.

Все города, деревни, вокзалы остались за спиной.

По ту сторону широкой полосы отлива, усеянной хлопьями пены, мертвыми медузами и крабами, бесились во много рядов буруны.

А еще дальше, за невидимой цепочкой последних островов, лежали неоткрытые материки и земли.

Бросив шофера с машиной и все прошлое, я побрел вдоль океана, подбирая раковины и кусочки янтаря.

Вода прибывала, заливая цепочку следов за спиной, и оставляя лишь ненаписанную сторону жизни.

Так оно и было.

Но за громадным, будто всплывшим из морского песка, валуном мне открылась брошенная рыбачья стоянка.

С обгоревшим в костре бревном, обрывками каната, ржавой бочкой из-под солярки. С вкопанным в берег тяжелым простым столом.

И на его широченной, поседевшей от долгой службы доске, замусоренной клочками красноватой рыбьей шкурки, глубокими и крупными буквами вырезано было рыбацким ножом женское имя. То самое, от которого я убегал через всю страну.

Восточные миниатюры

Прибытие

О, самолеты, исполняющие желания:

возвращенье сюда я замыслил у океана. И вот

заволновался, когда вышла из облаков сшитая

из разноцветных кусочков земля,

маленькая и древняя, как молитвенный коврик.

Край пророчествующих камней,

где осень похожа на тощее лето, а зима на осень,

где дружат кетмень и халат,

а лоза кажется неживой, но плодоносит.

Где за горами бьется неверный зверь – Кафирниган.

Тут яркие платья светятся в бетонных рощицах будущих

виноградников,

и у женщин нежные взгляды и тяжеловатые ноги,

мужчины же со свирепыми бородами и добрыми

тигриными глазами восседают,

а в городских кафе мальчики танцуют с мальчиками,

распространяя запах пота.

Ты видишь: вечно бежит гончар по деревянному кругу,

а лепешки обжигают в печи, как глину,

и одинокий молельщик застыл у входа в мечеть, отставив

калоши со свастикой на подметках и задумавшись о жизни,

соединившей заветы пророка с первыми МТС.

И свадьба с бубнами и танцами, кружась, перемещается

по улице,

будто катится торжественная арба.

Ко мне приходит мой приятель,

прыщавый молодой таджик с блюдом плова, завернутым

в радужный платок,

и развлекает веселым косноязычным разговором.

По примыкающим к гостинице правительственным кущам

в темноте пробирается человек со спортивной винтовкой.

У него вид наемного убийцы.

С каждым выстрелом тяжелые черные тряпки

шлепаются на землю с крыш и галереек:

дважды в год он бьет кошек,

могущих непристойным ором обеспокоить съехавшихся

на пленум гостей.

Ночью поедаю дыню, курю и читаю сказки «1001 ночи»,

полные наивных непристойностей.

Птичья чайхана

Никогда больше я не смог отыскать эту чайхану.

Тот раз я оказался в ней, случайно свернув за розовые дувалы. Меня прельстил зеленый чай, что и в жару пьется лучше ледяного вина, а осенью и зимой согревает.

Одни только старики в теплых зимних халатах горбились на деревянных насестах, прикрытых полосатыми тряпками.

Позже я разглядел и двух-трех мужчин помоложе, с ласковыми лицами под широкими смоляными бородами, державшихся незаметно, видимо, проходивших посвящение в старики.

Молчаливые старцы пили чай, откусывая от мелких, еле сладких белых конфет, рассыпанных перед каждым на тарелочке. Некоторые засовывали зеленый табак под язык и сидели, закрыв глаза, неподвижно, время от времени привычно перематывая на голове платок, обернутый вокруг черной или памирской цветной тюбетейки. Из-за дувала тек тягучий сладковатый дым кипящей в масле рыбы.

Повсюду в этой чайхане – возле сидящих, в ветвях чинар, на решетке виноградника, где лежали сухие и пыльные в эту пору пустые плети, – стояли и висели клетки с перепелами, кенарями, попугаями, кекликами. Иные были накрыты белыми или цветными чехлами, и оттуда доносилось бесконечное «тау-тау» с небольшими промежутками, равными птичьему дыханью.