Страна Изобилия

Левый ботинок у него протекал. Непременно надо раздобыть где-нибудь новую обувь.

2. Предсовмин. 1959 год

Какая долгая дорога… Трудно было спать под раздирающий рев турбопропеллеров, да еще в голове роились тревожные, беспокойные мысли, но под конец он задремал, и шум каким-то образом проник вслед за ним в далекие края забвения, все пульсировал, колотился в ушах, пока он торопился из комнаты в комнату, блуждая по недостроенному дворцу, возведенному (как он с удовольствием заметил) по крупнопанельному методу, который он рекомендовал в своем выступлении, посвященном архитектуре; а когда он проснулся, они летели высоко над Атлантикой, и в иллюминатор лился такой яркий утренний свет, что глазам было больно. Он поморгал, ослабил пояс брюк. Сиденье из искусственной кожи сделалось липким. Зашевелились, оживая, и сопровождающие, принялись вытягиваться по стойке “смирно”, заметив, что его глаза открыты. Но ему ничего не требовалось. Все приготовления были закончены. Сидевшая рядом с ним Нина Петровна не двигалась, однако он знал: стоит ему обернуться к ней, и она встретит его взгляд, серьезная, готовая выслушать все, что бы ни пришло ему в голову. Она была такой всю их совместную жизнь, каждую ночь, каждое утро, в любой семейной ситуации — понимала важность его работы. Он наклонился к окошку и прижался щекой к холодному стеклу, посмотреть, что внизу. На широком сером море колыхались, то исчезая, то появляясь, несколько белых шапок. Среди них подпрыгивала маленькая черная точка, на расстоянии, впереди по курсу, виднелась другая; траулеры, подумал он, растянувшиеся по морю, — так решила служба безопасности, когда он сказал им, что флот привлекать не нужно.

— Долго еще? — спросил он.

— Около часа до побережья Канады, Никита Сергеевич, а оттуда еще два до Вашингтона, — с энтузиазмом откликнулся переводчик, молодой Трояновский.

Хороший парень, сам немного похож на американца в этой своей рубашке с застегнутым воротничком. Видно: ему не терпится начать работать, хочет показать, на что он способен. Правильное отношение, подумал он. Почти как у меня. Он потер глаза и оглядел самолет. Из двигателей неслась та же оглушительная музыка. Стоящие в проходе ребята из КБ Туполева по-прежнему внимательно вслушивались в нее через наушники, склонившись над электрическим прибором, — это, как ему объяснили, было что-то вроде стетоскопа для самолетов. То, что они слышали в переплетающихся потоках шума, судя по всему, не вызывало у них тревоги. С другой стороны, он толком не понимал, что они смогли бы сделать в том маловероятном случае, если бы самолет на самом деле внезапно лопнул в воздухе по швам. Тогда небо заполонили бы падающие генералы с дипломатами, и он в своем летнем костюме несся бы среди них вниз, к волнам, словно пасхальное яйцо, но гораздо тяжелее.

— В “Ту-114” мы уверены настолько, насколько можно быть уверенными, — сказал ему сам Туполев. — Просто дело в том, что конструкция новая, мы ее еще дорабатываем, а тут датчики на корпусе аппарата показали нечто такое, чего мы не ожидали. Поэтому я хотел бы, с вашего разрешения, послать своего сына — проследить за работой двигателя.

— Это ни к чему, — ответил он. — Подумают еще, будто он заложник какой-то!

— Что вы, Никита Сергеевич, вопрос так не стоит. Просто хочу вам доказать, что мы в самолете уверены.

Самолет был больше любого из американских пассажирских авиалайнеров. Самолет был неотразим. Так что Туполев- младший отправился прокатиться за компанию — вот он, тут как тут, с остальными техниками: чувствует, как на нем замер сонный взгляд, и поднимает глаза; и явно не знает, какое выражение ему следует натянуть на лицо. Он его не обвинял. Как правильно вести себя, если ты не заложник? Особенно в такой ситуации, в которой еще несколько лет назад, что уж там, парень действительно стал бы заложником или, по крайней мере, гарантией. Он нахмурился. Сын Туполева моментально опустил глаза.

Какая долгая дорога. Какой долгий путь пройден, думал он, с тех пор, как он сам был шустрым мальчуганом, мальчуганом на угольной шахте, с самодельным мотоциклом, с тремя рублями в кармане по пятницам, со взъерошенными белыми, как утиный пушок, волосами. (Их-то уж давно нет в помине.) Какой долгий путь пришлось пройти всей стране, чтобы достичь этого момента. А все добыто с трудом, немалой ценой. Этот прекрасный самолет — не чей-то там подарок. Мы его сами построили, вытащили из ничего, благодаря собственным силам и настойчивости. Они нас пытались раздавить, снова и снова, но мы не дались. Беляков прогнали. Попов выкурили из их церквей, а главное — у народа из головы. Избавились от лавочников, бессовестных ворюг, которые во все суют свои грязные руки, каждое нормальное дело превращают в мошенничество. Вытащили крестьян в XX век — трудное это было дело, жестокое, не обошлось без голодных годов, но иначе никак, надо было грязь с сапог соскрести. Поняли, что среди нас есть саботажники и враги, и поймали их, хотя сами от этого на время обезумели: нам повсюду виделись враги и саботажники, от этого пострадали наши братья и сестры, близкие друзья и честные товарищи. Потом пришли фашисты, началось кровавое месиво, топтать их — это вам не фунт изюму, повсюду разруха, но что делать, когда к тебе в дом вламывается банда убийц? Да и Хозяин тоже хорош. Замечательный ум, ясный, но к тому времени он, говоря начистоту, рехнулся, стал целые народы двигать по карте, словно шахматные фигуры, заставлял нас сидеть с ним ночи напролет, пить эту мерзкую водку, пока в глазах двоиться не начнет, а сам все наблюдал. Нет, я не отрицаю, что были ошибки, по сути, я-то, если помните, так и говорил. Зато мы все время строили. Строили все время: фабрики и шахты, дороги шоссейные и железные, города малые и большие, и все сами, без всякой помощи, никакие миллионеры или воротилы нам не указ. Мы сами все сделали. Сами народ читать научили, научили любить культуру. Десятки миллионов послали в школы, миллионы — в институты и техникумы, чтобы у них было то, чего никогда не было у нас. Сами создали этих мальчиков и девочек, нынешнюю молодежь. Сами делали грязную работу, чтобы им в наследство оставить чистый мир.

Зато теперь, думал он, настало время, когда за все это нам воздастся. Войны кончились, враги отступили, ошибки исправлены. Сорок два года прошло с революции, и наконец установилась новая общественная система. Вся наша молодежь другой жизни никогда и не знала. Они ни разу не видели, чтобы мимо них проехал богач в карете, ни разу не видели частной лавки. И вот наконец появляется возможность выполнить все обещания, которыми кормили народ в голодные годы. Вот и отлично, думал он, мы ведь не просто так обещали, мы никого не пытались надуть, однако всему есть пределы — нельзя же вечно сидеть на таких харчах. Из обещаний каши не сваришь. Некоторые товарищи, похоже, считают, что можно обойтись красивыми словами и красивыми идеями, думают, что человечество доберется до счастья на чистом энтузиазме. Нет уж, товарищи, извините, мы с вами разве не материалисты? Мы с вами разве не из тех, кто может обойтись без сказок? Если уж коммунизм не в состоянии обеспечить людям жизнь лучше, чем капитализм, то он лично не видит, какой тут смысл. Лучшая жизнь — в самом простом, практическом смысле: чтобы лучше стали еда, одежда, дома, машины, самолеты (вроде этого), чтобы лучше было ходить на футбольные матчи и играть в карты, и сидеть на пляже летом, чтобы детишки плескались в волнах и можно было попивать из бутылки что-нибудь холодненькое. Больше денег, чтобы их можно было тратить, — или же пускай будет мир, в котором деньги больше не нужны для распределения хороших товаров, потому что хороших товаров столько, что так и сыплются из этого, как он там называется, из этой штуки вроде рожка, переполненного фруктами. Рог изобилия. К счастью, все самое трудное уже почти сделано. Тяжелые грузы таскать уже почти закончили, приходилось и поднимать, и толкать, и — что скрывать — подгонять народ пинками и руганью, вот так и заложили фундамент хорошей жизни, создали собственный рог изобилия, из которого нынче льются и сталь, и уголь, и электричество, которые нам так необходимы. Все крупные дела сделали. Осталось только с мелкими разобраться. Пора использовать то, что уже построено, чтобы превратить жизнь из борьбы в удовольствие. Мы же на это способны. Раз смогли произвести миллион тонн стали, то сможем произвести и миллион тонн чего угодно. Надо только сосредоточиться и так повернуть этот наш рог изобилия, чтобы он не только швеллеры выплевывал, но чтобы из него рекой потекли еще и граммофоны. Хватит жертвы приносить. Пришло время вареников со сметаной — старая сказка о пире, который никогда не закончится, только на этот раз ставшая былью, сбывшаяся при свете дня, причем с помощью науки.