Излом

— Старый. Семидесятых годов. Но, по крайней мере, можно понять кто есть кто… Ху есть ху, как говорит Михаил Сергеевич.

— Хочешь, помогу посуду мыть? – отважно предложил жене, а то вон какая худенькая стала, – подойдя, погладил её плечи, ощущая на языке вожделенную соточку.

— Не подлизывайся, сама вымою. А ты лучше заявление в райисполком напиши. В понедельник на приём идти.

— Да успею… Сегодня четверг только, – взялся за книгу, потеряв всякую надежду.

— У тебя всегда то четверг, то пятница, – тяжело вздохнула Татьяна, – так и будем в этом сарае жить.

«Оставь надежду всяк сюда входящий», – пронеслось в голове.

Квартира была самым больным вопросом моей жены.

Почитав книгу и поглазев в телевизор, обратился к сыну:

— А кому скоро спать?

На такие бестактные вопросы Денис не отвечал. Легче было отработать ещё одну смену на заводе, чем уложить его в постель. После детской телепрограммы «Спокойной ночи, малыши» с видом завзятого шантажиста он требовал сказку, и не какую‑нибудь, а новую, ещё неизвестную.

— Не расскажешь, не буду спать! – угрожал он.

— Ты что отца терзаешь? – морща лоб и изо всех сил напрягая серое вещёство, выдавал про козлика или аленький цветочек, проклиная в душе флору и фауну, пока, к великой моей радости, Денис не засыпал сном праведника, умиротворённо свернувшись калачиком и подложив соединённые ладошки под щёку.

— Неужели, папа, ты ничего не видишь? – приняв позу одалиски – одну руку положив на выгнутое бедро, другую чуть приподняв вверх, – передо мной стояла Татьяна.

— А–а-а–а! – в восторге дурашливо застонал я, любуясь фигурой жены.

— Серьёзно спрашиваю! – закружилась она, открывая стройные ноги. – Как мне это платье?.. Сегодня на работе одна принесла, – объясняла жена, раскачивая бёдрами, словно манекенщица. – Если подойдёт, завтра надо деньги отдать. Как ты находишь? Было видно, что платье ей нравилось.

И действительно, тонкая, хрупкая фигурка жены казалась удивительно беззащитной и нежной в этом платье. «Как школьница», – подумал я, глядя на счастливую, улыбающуюся жену.

Она в упоении закружилась.

Бывают минуты, когда, вырываясь из пут повседневности, будто попадаешь в другое измерение…

Она кружилась по комнате, и я понял, что сейчас нет ни меня, ни этого дома, только дворец, огромный зал которого расцвечен огнями, и она – королева бала. Замерло всё! Только музыка. Музыка и она. Мощный голос органа поднял в воздух лёгкую фигурку. Лепестки роз плавно опускались сверху. Вселенная стала мала и понятна. Солнце, луна и звёзды кружились рядом…

— Милая!

— Что? – чуть задыхаясь, она остановилась.

— Ты потрясающая в этом платье.

— Правда? – Татьяна улыбнулась. – Значит, брать?

— Без разговора, – убеждённо сказал я и потёр кулаками глаза.

— Бельма‑то натрёшь и свой градусник не увидишь! – с трудом отлепила от глаз мои руки.

— Да день сегодня какой‑то сумасшедший выдался, – оправдывался я, сладко зевая.

— Сейчас постелю, сонуля, – шутливо взъерошила мои волосы.

Через пять минут, на прощанье глянув на градусник, блаженно потягивался в постели.

— А ты чего не ложишься? Ну‑ка быстро давай!

— Смотри, какой командир. Мне ещё на кухне прибраться надо.

Татьяна меня не стеснялась, но, ложась спать, раздевалась в темноте. Завернувшись в одеяло и повернувшись спиной, затихла.

— Ты что какая холодная? – слегка касаясь, мои пальцы ласково гладили кожу её бедра.

— Отодвинься, если замёрз.

Я обнял её.

— Ты же спать хотел! – не слишком активно сопротивлялась жена.

Моя рука накрыла грудь с твёрдым от желания соском.

— Ну перестань, – поворачиваясь на спину, шептала она.

Я нашёл её губы. Сердце колотилось не в груди, а в пересохшем горле.

— Татьянушка, любимая, – мои руки гладили ставшее горячим тело. Она задыхалась. Бёдра её раздвинулись. То ли болезненный крик, то ли сладостный стон услышал я, когда вошёл в неё. Тысячелетний стон, которым женщина встречает мужчину. Стон боли и счастья. Стон любви и жизни.

Утром очнулся мокрый от пота.

— Серёжа, ты отключишь будильник или нет, – трясла меня за плечо жена, – он ведь электронный, сам не скоро замолчит.

«Как быстро ночь кончается», – откинув одеяло, в два прыжка добрался до маленького, давно немодного серванта и, нащупав будильник, нажал кнопку. Включив свет, забрался на диван и постучал по градуснику.

— Центр! – похвалил его.

— Ой! – запищала Татьяна. – На ногу наступил.

— Не подставляй, – надевая на ходу трико, помчался в туалет.

На улице поприседал, попрыгал, помахал руками. Было темно и холодно, под ногами поскрипывал ледок.

«Ага! На почве заморозки. А сколько градусов? – взяв спички, посветил. – Плюс один. Колотун».

Татьяна, уже в халате, умывалась.

— Плюс один, – сообщил ей, – на почве заморозки.

— У тебя тоже на этой почве заморозки! – вытирая лицо, произнесла она. – Маньяк! Как в старом кино… Только у того мерина психоз от хлеба с солью, а у тебя – от термометра…

Быстро умывшись, стал бриться. Монотонное жужжание «Харькова» усыпляло. Чтобы взбодриться, подмигнул зеркальцу и показал язык. На дальнем плане увидел жену, стучащую пальцем по лбу. Обернулся.

— Я, Танюш, так же по градуснику стучу.

— У вас с ним одинаково внутри.

— Залезь на диван, посмотри температуру! – подтырнул её.

Жалостливо, как на тяжелобольного, посмотрев на меня, пошла будить Дениса. Сполоснувшись одеколоном, побежал помогать, на ходу подозрительно подумав: «А при чём тут мерин?»

Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели – время, время! – и бежали на трамвай.

— Серёженька, – на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, – у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, – подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.

3

Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении. «Вроде кузнечных прессов нет. Может, исторический фильм для бодрости показывают… осаду Трои, например, – размышлял я. – Видимо, греки бьют тараном в ворота».

«У–у-у–у!.. – раздался оглушительный рёв.

«Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком», – заинтригованный, ворвался в раздевалку.

— Вылазь! Вылазь! – захлёбываясь, орал Пашка.

Чебышев, сатанински улыбаясь, мешал домино.

— Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, – чуть не кувыркался довольный Заев.

— Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, – недовольно бубнил, доставая сигарету, Степан Степанович, изнывавший с похмелья.

«Видимо, опять в отрубях был!» – сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.

На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.

— Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, – тяжело вздохнул Михалыч.

Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.

— Плотарев, Васька! – как на базаре, заорал вошедший регулировщик. – Иди сюда.

— Вот! – ткнул воздух палец мастера.

Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.

— Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.

«Меня он, наверное, не заметил», – подумал я.

–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.

— В этом ты прав, – расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.

Весело что‑то обсуждая, появился женский состав участка.

— Долго чай пьёте! – встретил их мастер.

На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.