Новоорлеанский блюз

Дело в том, что Лику, пока он не научился ходить, пришлось бы изрядно поголодать, если бы не старшая дочка Кайен. Ее звали Люси, в честь бабушки, но Лик никогда не называл ее иначе как Сыроварня. Когда Лик родился, Сыроварне было уже пятнадцать лет и она только что сама стала матерью, хотя с этим она, вероятно, сильно поторопилась. Сыроварню изнасиловал один из многочисленных дружков Кайен (хотя сама Кайен никогда не догадывалась об этом), и у нее родился мальчик, которого назвали Иисусом (как это имя пришло ей в голову?). Но Иисус не был желанным ребенком; в течение двух первых дней жизни из его груди вырывалось сиплое дыхание, похожее на мурлыканье кота, а потом оно прекратилось.

Что и говорить, Сыроварня чуть не лишилась рассудка, когда обнаружила рядом с собой мертвого Иисуса, который умер, пока она спала; два дня она не выпускала из объятий трупик своего ребенка. Кайен сама должна была родить со дня на день, поэтому она не обращала внимания на сверток, покоящийся на груди ее дочери, пока не почувствовала ужасающее зловоние.

И тогда Кайен послала за матушкой Люси, а та отвела свою внучку, все еще прижимавшую к груди тело ее мертвого правнука, к Толстухе Анни за благословением, поскольку не было смысла тревожить священника ради того, чтобы он благословил в последний путь того, кто не успел вкусить горечи земной жизни. Матушка Люси пообещала Сыроварне, что Иисус будет похоронен по-христиански, и отправила девушку домой к сестрам. После этого матушка Люси и Толстуха Анни привязали к телу ребенка два камня и отправили его на дно Миссисипи. Так было лучше для всех.

На следующий день родился Лик.

Сыроварня никак не могла примириться с тем, что крошка Иисус умер. А раз Сыроварня не могла примириться с этим, то и для ее тела это было неприемлемо. Груди девушки набухли так, что, казалось, вот-вот лопнут. А у Кайен груди были дряблыми и обвислыми от многолетнего кормления, и все ее тело было надломлено смертельной усталостью, так могла ли она допустить, чтобы пропадало хорошее грудное молоко? Поэтому день за днем Сыроварня выполняла обязанности кормилицы, и не только для Лика, но и для сестер. И ее тяжелые груди производили молоко в таком изобилии, что она могла от рассвета до заката кормить грудью все семейство.

Каждый новый дружок Кайен мог видеть Сыроварню, сидевшую в углу в кресле-качалке и кормившую грудью кого-либо из детей. Чаще всего Лика. Как-то раз некий Педдл Джонс, который был неравнодушен к Кайен, навестил ее после многомесячного перерыва. Он обратил внимание на то, как Лик вцепился губами и руками в сиську Сыроварни, а также и на выражение отрешенной покорности на лице девушки.

— Черт подери! — закричал Педдл Джонс. — Да у этой девчонки хватит молока, чтобы обеспечить сыроварню.

Вот откуда появилось это прозвище.

Сыроварня кормила своим молоком братьев и сестер (а если уж говорить всю правду, порой ее грудью насыщалась и мамаша) целых три года. В доме постоянно не хватало еды — обычным блюдом были соевые бобы, которые тушились в чугуне и должны были питать семейство в течение двух дней, — но когда положение становилось совсем отчаянным и Лик плакал от голода, Сыроварня доставала свою полную грудь. Но со временем — хотя Кайен никогда этого не замечала, да ей это попросту и в голову не приходило — Сыроварня начала чахнуть. Ее поблекшее лицо стало измученным, широкие женственные бедра исхудали, а ее большие красивые глаза подолгу оставались прикрытыми веками, совсем как у коровы. За два дня до третьей годовщины рождения Лика Сыроварня тихо умерла во сне. Когда Кайен увидела труп своей дочери, она с трудом узнала ее — почти ничего не осталось от прежней Люси — названа она была так в честь бабушки.

Лику Холдену не исполнилось еще и трех лет, когда старшей сестры не стало, но он никогда не забывал о ней. Через несколько лет, когда один белый богатей, угощая его выпивкой в одном из ночных баров Култауна, спросил, как это ему удается так брать верхнее «до», Лик ответил:

— Потому что меня хорошо кормили. Поэтому у меня такие сильные легкие.

— А чем же тебя кормили? — спросил белый.

— Сыром, — ответил Лик, широко улыбнувшись, а белый чувак подумал, что это какая-то негритянская шутка.

Хотя в семействе Кайен было восемь детей (после смерти Сыроварни осталось семь, и шесть осталось после того, как Падучий после множества падений свалился в конце концов по-настоящему) и они называли друг друга братьями и сестрами, но только Сыроварня и Томасина (для краткости ее звали Си-на) состояли в кровном родстве. Отцы остальных детей были словно вытащены наобум из карточной колоды.

Сыроварня и Сина были дочерьми Гарри по прозвищу Финка, сутенера с Канал-стрит с кривыми зубами, который мастерски владел бритвой и ножом. Хотя он напрочь пропал из поля зрения Кайен сразу же после рождения Сины, она, говоря о нем, все еще продолжала называть его «мой муж» и ожидала, что он со дня на день заявится к ним вместе со своим вздорным вспыльчивым характером, бритвой и финкой.

Следующие трое детей были отпрысками тех случайных партнеров, которым Кайен продавала себя ради того, чтобы в доме появилась хоть какая-нибудь еда. И все-таки время от времени она, пристально вглядываясь в детские лица, пыталась разгадать, кто их отцы.

Что касается Падучего, второго сына Кайен, было очевидно, что его отец — стопроцентный белый. Однако кто именно, было неизвестно, поскольку в те времена на улицах Култауна околачивалось несметное количество белых оболтусов. Нередко в самые тяжелые минуты жизни Кайен задумывалась, уж не послан ли полукровка Падучий ей в наказание за связь с мужчинами чужой расы, поскольку одного взгляда на этого парня было достаточно, чтобы согласиться с матушкой Люси, говорившей, что «на базар с таким товаром лучше не соваться».

Глядя на Падучего, когда он спал, матушка Люси обычно говорила, что она смотрит на лицо «самого спящего Бога», впрочем, никому и в голову не пришло бы оспаривать тот факт, что этот мальчишка был самым красивым ребенком во всем Култауне. Его кожа сияла, как только что облизанная ириска; его длинные руки и ноги были гибкими и изящными, как молодые ивовые деревца; мягкие локоны его волос пушились так, словно старались коснуться небес. Но стоило Падучему проснуться, он начинал изводить мать, разрывая ей сердце. Его черные, как ночь, глаза были безжизненные, а речь, разобрать которую могла только Кайен, звучала как бормотание напившегося до бесчувствия пьяницы.

Хуже всего было то, что Падучий не мог не падать. Он с трудом, спотыкаясь, делал несколько шагов, словно только что появившийся на свет жеребенок, а потом его скособочивало влево (всегда влево) и он валился на левый бок, как мешок с картошкой. А подняться на ноги без посторонней помощи он не мог и обычно долго лежал на грязном полу или в канаве, как перевернутый на спину жук.

В один из вечеров Кайен послала Падучего купить пару кусков угля с тележки развозчика на Канал-стрит. Причин для беспокойства у нее не было — она была уверена, что, если что, любой из соседей поможет ее сыну подняться. Но на этот раз Падучий упал конкретно — торчащий из мостовой зазубренный камень врезался ему в левый висок. Поначалу никто не обращал на него особого внимания. Все проходили мимо со словами: «Не берите в голову, это же Падучий. Я потом подниму его, вот только куплю малость угля». Но Крошка Анни (дочка Толстухи Анни) обратила внимание на то, что ноги Падучего не шевелятся, а его глубоко запавшие неподвижные глаза стали уже совсем безжизненными. Она позвала на помощь; прибежали мужчины и, толкаясь и суетясь, притащили тело Падучего в квартиру Кайен.

На похоронах было все как подобает: отчасти потому, что в Култауне похороны были, пожалуй, лучшим из развлечений, а также и потому, что Падучего знали все и его трагедия подтолкнула людей к тому, чтобы подумать о себе и о жизни. Но когда священник, произнося поминальное слово, начал говорить о мальчике по имени Якоб, никто из присутствующих не понял, о ком идет речь. Никто, кроме Кайен.