Дикая роза (др. изд.)

— Где Пенни? — спросила Энн.

— Понятия не имею, — отвечала Миранда, по-новому рассаживая кукол.

Миранда училась и жила в школе недалеко от Грэйхеллока, а субботу и воскресенье проводила дома. В эти дни она, по наблюдениям Хью, не делала ровно ничего. Она даже утратила интерес к лошадке Свонов, после того как два года назад упала с неё и сильно расшиблась.

— Он у себя?

Пенни жил в одной из башен, над спальней Энн. Миранда жила в такой же комнате, в другой башне, над спальней Рэндла.

— Раз я не знаю, где он, то и не знаю, у себя он или нет, — сказала Миранда, по-прежнему обращаясь к куклам. В такие-то минуты Хью становился в тупик.

— Ну ладно, — сказала Энн.

Ее философское отношение к дочери тоже вызывало у Хью недоумение и досаду. Его и теперь ещё иногда подмывало дать Миранде хорошего шлепка — когда она была поменьше, он, случалось, поддавался этому желанию и сейчас нисколько об этом не жалел.

— Я просто хотела его попросить вытереть посуду, пока мы будем в церкви.

— Я вытру, — услышал Хью свой собственный покорный голос. Он терпеть не мог хозяйственные дела, в которых Энн бессовестными намеками призывала его участвовать. Пенни и так уже делал больше того, что ему полагалось, а Миранда, по мнению Хью, — меньше.

— Вот спасибо-то! — сказала Энн. — Там ужас сколько её набралось. А Пенни, если появится, пусть тогда накроет на стол.

Пенни, разумеется, не заставляли ходить в церковь, поскольку его отец и мысли не допускал, что в наше время хоть один нормальный человек ещё может верить в бога. Хотя, в общем, о Джимми ничего плохого не скажешь.

Энн объясняла Миранде, что пора идти переодеваться, а Миранда, поджав под себя длинные ноги в клетчатых штанах, продолжала общаться с куклами.

Хью побрел прочь через длинную комнату, виновато нащупывая в кармане толстое письмо от Сары — он получил его третьего дня и все ещё не заставил себя толком прочесть. Оно было отправлено до того, как Сара узнала о смерти матери. Пробежав его глазами, Хью понял, что дома у них все в порядке и что Сара опять ждет ребенка, но в подробности вчитываться не стал. Сара писала длиннейшие, бесконечные письма — непонятно, как она находит на это время при том, что у неё четверо детей и пятый на подходе. Более того, она твердо рассчитывала на такие же содержательные ответы и жаловалась, когда не получала их, так что волей-неволей отвечать приходилось. Хью очень любил дочь, но замужество её так до конца и не принял. Сара познакомилась с Джимми Грэмом во время войны, когда он был летчиком-истребителем в военно-воздушных силах Австралии, а она служила там же в женских вспомогательных частях. Теперь Джимми работал на заводе Имперского химического концерна в Аделаиде. Что он там делал, Хью представлял себе весьма смутно. Брак их, несомненно, оказался счастливым. И все же…

Хью засунул письмо поглубже и вынул руку из кармана. Мимоходом он взглянул на рабочий столик Энн. Здесь лежали стопки карточек, на которых было напечатано, что Розарий Перонетт из-за нехватки работников, к большому сожалению, не сможет этим летом принимать посетителей. Хью не понимал, как Энн в последние годы вообще справлялась с питомником. Создан он был, конечно, талантом Рэндла. Это он терпеливым трудом вывел новые, в большинстве получившие широкую известность сорта роз, благодаря которым имя Перонетт не будет забыто. В молодости Рэндл был поразительным садоводом. Он и с Энн познакомился, когда изучал садоводство в Рэдингском университете, где она занималась английской литературой. Он передал ей свои знания, но огонька своей неповторимости передать не мог. В Рэндле — больше от художника, чем от ученого, а уж коммерческой жилки нет и в помине. Хью вспомнил, как он однажды сказал про Энн: „Она, в сущности, не любит наши розы. Смотрит на них как на химический опыт“. Вероятно, лучшие дни питомника миновали. Но теперь он целиком держался на знаниях и деловых способностях Энн.

Хью украдкой посмотрелся в большое зеркало, вознесенное над камином, в поцарапанной золоченой раме с амурчиками. Словно со стороны, словно в смущении узнавая кого-то, он увидел крупного сутулого человека с выпуклой лысиной, окруженной густой отросшей бахромой темных с проседью волос. Круглые, удивленные, просящие глаза были прозрачно-карие. Кожа вокруг глаз потемнела, обвисла, здесь особенно заметно проступала старость. Здесь уже веяло смертью, и все же Хью видел как бы наложенным на этот же череп свое прежнее, молодое лицо, безмятежно-довольное, энергичное и живое. Но если сам он мог с тоской и умилением увидеть это свое прежнее лицо, как знать, не видно ли оно и чужому глазу.

Эти дни он пытался не думать про Эмму Сэндс, но это, конечно, оказалось невозможно. Женщина, которая мелькнула перед ним на похоронах, несомненно, была Эммой, и только мысль, что присутствие её там было проявлением дурного вкуса, спасала от мысли, что в этом присутствии было что-то зловещее. Но Эмма никогда не боялась грешить против хорошего вкуса. Она просто делала то, что хотела. Немного позже Хью вспомнил, что в детстве Эмма и Фанни были близкими подругами, и вполне возможно, что через столько лет эта детская дружба для неё не менее реальна, чем та злобная ревность, которую потом внушала ей Фанни. Но и эта мысль была неприятна.

Снова и снова как наваждение перед глазами у него возникал приветственный жест Рэндла. Что-то в этом жесте говорило о том, что Рэндл не удивился, увидев Эмму. Рэндл не удивился, Рэндл в курсе её дел. Если вникнуть, за этим может скрываться что-то нестерпимое. Он старался не вникать; и скорбь по Фанни, снова нахлынувшая на него здесь, в доме, где она так долго мучилась, овладела им с какой-то целительной силой. Он жег себя этой чистой болью. И в то же время знал, что его коснулось нечто, некая зараза, которая, сколько ни отмахивайся, доведет свою разрушительную работу до конца.

Странно получилось, как он за эти годы снова и снова видел Эмму — видел, но ни разу с ней не говорил. Словно неведомое божество повелело: не забывай! А между тем в каком-то смысле он все же забыл. Рана зажила, мука в конце концов утихла — никогда бы он не поверил, что это возможно. После того как миновало первое, самое страшное время, ему ни разу даже не пришло в голову снова встретиться с Эммой; и не чувство долга удержало его, просто все меньше оставалось желания, все больше пропадала охота. Когда он в установленные божеством регулярные сроки видел её из автобуса, замечал в соседнем зале на выставке картин, однажды углядел, как спина её скрывается в дверях магазина, а в другой раз, незамеченный, разминулся с нею на эскалаторе, он испытывал сильное, но лишь мгновенное потрясение. Он привык думать о ней в прошедшем времени.

А теперь он уже два дня знал, что ему предстоит говорить о ней с Рэндлом. Эпизод на кладбище не оставлял иного выхода. Но этот разговор беспокоил его, даже пугал, и он все откладывал. В пору его романа с Эммой Рэндлу было семнадцать лет. Конечно, о чем-то он тогда догадался. А с тех пор, несомненно, узнал и ещё кое-что. Но ни слова об Эмме не было между ними сказано, и Хью только из вторых рук узнал — и постарался тут же забыть, — что Рэндла несколько раз видели у Эммы.

Чем Рэндл занимался в Лондоне, для всех оставалось тайной. Последние годы, а в особенности после смерти Стива, он проводил там все больше времени — у него была квартирка в Челси. Управление питомником Энн постепенно забрала в свои руки, так что Рэндл, который даже посмел на это ворчать, казался здесь теперь не столько хозяином, сколько почетным гостем. В какой-то момент он дал понять, что решил стать писателем, и, запершись в своей башне, действительно написал четыре пьесы, но не дал их прочесть ни Энн, ни Хью. Частично его время в Лондоне было, очевидно, занято бесплодными попытками пристроить какую-нибудь из этих пьес в театр. Но мало-помалу, незаметно для себя, Хью проникся убеждением, что у Рэндла есть в Лондоне любовница. Интересно, думалось ему, насколько убеждена в этом Энн.