Вчера

Дед тоже не особенно одобрял ростки нового, он певал:

По счастливой случайности их певческие способности остались незамеченными соседскими Павликами Морозовыми…

А как бывало прекрасно летом! Ты ещё спишь, но слух уже отмечает массу родных привычных утренних звуков. Вот бабуся доит Розку и цинковое ведро дребезжит под тугими струями молока. Вот она процеживает через чистую марлю получившиеся полведра молока в другое ведро и ставит его на скамейку в углу кухни, накрыв полотенцем, чтобы коты не добрались. Вот бабушка ласково говорит что–то курам и петуху. Вот она одевает старый дедов пиджак и выгоняет всю живность во двор размяться — кур, гусей, поросенка, корову.

От дальнего конца улицы, от Новика уже слышится мычание коров — стадо начинали гнать с того конца улицы. Когда оно подходило к дедову двору, в нём уже было с полтора десятка коров и тёлок. Из каждого двора хозяйка или подростки выгоняют скот, присоединяя его к стаду. Некоторые сопровождают своих упрямых животин до самого выгона — до околицы. Это хороший момент бабам обменяться сплетнями, узнать последние новости.

В это время обычно встает, чертыхаясь, дед. Он долго кашляет и харкает в конюшне, поминая нерадивую, по его мнению, бабку, которая опять сделала что–то не так. Если Сенька к тому времени уже на ногах, дедуля берет его с собой во двор — посмотреть, что и как, полить с ним на пару, жмурясь от восходящего солнца, тяжёлыми жёлтыми струями клён и бузину, росшие на пепелище, за хатой, бросить камень в соседских кур, обожавших бабушкины огуречные грядки, щедро заправленные перепревшим навозом, вообще, пройтись по двору, размяться.

Можно нагнуть вишневую ветку и съесть десяток прохладных, росистых вишен или вытащить из–под густого полога листьев пупыристый огурец и присовокупить его к завтраку, который как–то незаметно, к возвращению мужиков после обхода владений, успевает приготовить бабушка.

Утреннее солнце едва приподнялось над соседским клёном и освещает лишь половину огорода. Входишь босиком, осторожно ступая, в милое переплетение листьев и вдыхаешь аромат росистой зелени. Приподнимая припавшую к земле ветвь, отыскиваешь порозовевший за ночь помидор и, едва сдунув пыль (тогда, в те, неотягощенные загрязнением окружающей среды годы, пыль в современном канцерогенном значении была, вероятно, лишь в крупных индустриальных центрах), съедаешь его, забрасывая в палисадник огрызок. Раздвинув заросли тыквы, приседаешь у крупных оранжевых цветов, рассматривая первую пчелу, уже деловито перебирающую тычинки. Затем задумчиво проходишь вдоль грядки огурцов и вдруг замечаешь распустившийся за ночь цветок мака, выросшего из брошенного бабусиной рукой макового зёрнышка, притягиваешь его к сопливому носу и, увы, с огорчением видишь, что твоё грубое движение не прошло безнаказанно — миг! — и лепестки опадают. Первая убитая тобою сегодня красота, первое, ещё мимолётное, сожаление и долгожданный (как некая индульгенция, устраивающая совесть) бабкин возглас, возвещающий внуку, что завтрак (сниданок) готов. На этот родной зов мчишься со всех ног…

Завтраки были незатейливы, но вкусны. Обычно Сенька с дедом просили жареной картошечки с яишницей, солёные или свежие огурцы и помидоры в виде салата, кружку молока и кусок хлеба с маслом. Иной раз делали пюре, деда называл его гартамачкой, на кислом молоке. Много ели цыбули, чеснока.

За столом народу обыкновенно обыкновенно собиралось четверо, если не появлялись гости в виде соседей. Гостей дед не любил и успевал проворчать, пока фигура, мелькнувшая в окне, успевала звякнуть клямкой двери:

— Кого цэ чорт нэсэ?

Последние годы перед войной бабушка готовила для трактористов, а кухня и столовая для них располагались в соседнем дворе, где находилась «контора» — помещение правления колхоза. Так что, находясь на работе, она имела возможность часто подскакивать домой, присматривать за внуком.

В июле, когда поспели абрикосы, то на единственном сортовом деревце, называемом «калировкой», кто–то ночью снял урожай. Остальные три абрикосовых дерева в дедовом садике были полудичками с более мелкими и горьковатыми плодами. Вечером за керосиновой лампой собрался военный совет в составе деда и бабушки, который определил, что абрикосину обнесла Крупкина Наташка, мужиковатая нелюдимая девка лет 18–19-ти. Петр Крупка жил от нас через два двора, сразу за дедом Зорей, и имел ещё двух сыновей, оба не промах…

Летом приезжала мама. Она пришла пешком после обеда с тяжеленной сумкой гостинцев. Ещё одну сумку она оставила в пшеничном поле между Михайло — Лукашево и Ново — Миргородовкой. Не смогла дотащить. Так дед бегом пошел к председателю попросить бричку и коня съездить за поклажей. Как–то договорились, и вот уже Сашка сбегал на конюшню, запряг лошадь в бричку–кубарку (с кузовом объемом 1 кубометр для перевозки зерна от комбайна), накидал сена и подкатил ко двору. Сенька тоже напросился и так они с мамой и дядей Сашей в роли возницы поехали искать сумку. Нашли её уже в полной темноте по какой–то маминой примете, кажется, напротив непохожего на другие придорожного деревца. Было очень интересно ехать под звёздным небом и слушать нескончаемые мамины и сашкины разговоры, вселенский стрекот кузнечиков и всхрапывание колхозного коня, но как приехали домой, Сенька не запомнил, потому что уснул…

Много о себе рассказывал и дед. Особенно он любил повествовать о том, как был вольным землепашцем в Приморском крае. Так вот, дед, бедствуя в Полтаве на клочке земли, поверил Столыпину и подался на Дальний Восток.

Где–то году в 1905‑м он с родителями в составе большой патриархальной семьи переселился из голодной и перенаселенной Полтавской губернии в Приморский край. Получили кредит от Николая Кровавого — 500 рублей золотом на 15 лет. Это тогда было целое состояние. Земельный банк оформил кредит на двадцать лет с первым платежом через пять лет после переселения.

Ехали три месяца одной бричкой, но к осени добрались до места назначения. Ехали на место подводами со всем скарбом полгода. Им нарезали сорок десятин (примерно 45 гектаров) целинной земли в благодатном лесном краю недалеко от Владивостока. Землицы могли взять и больше, но не потянули бы в обработке.

Они быстро, к зиме, спроворили просторную рубленую избу и возвели всякие сараи, хлевы и амбары. Весной купили во Владивостоке две пары лошадей, пару волов, весь сельхозинвентарь, завели коров, свиней, птицу. Царское правительство помогло с семенами и на первые года освободило от налогов.

Прекрасная земля давала невиданные на Украине урожаи пшеницы, проса, овса… Через два года стали продавать пшеницу. Как и кто без дорог и техники покупал у них пшеницу и пёр через тайгу во Владик, а оттуда пароходом в Японию, дед не знал. Короче, зажили, как господа, даже граммофон и кровати с прибамбасами завели…

Приторговывая пшеницей, зарабатывали неплохие деньги. С устатку начали досрочно гасить кредит по 50 рублей в год. Когда отдали за три года 150 рублей, царь–батюшка зачем–то простил переселенцам долг…

Но тут началась первая мировая, а затем и большевистский переворот в 1917 году. Хохлы в Приморье ещё держались, и жизнь их всё ещё была безбедной. Ужасы гражданской войны в Приморье как–то обошли стороной село переселенцев. Но в 1924 году образовалась буферная Дальне — Восточная Республика и край мог реально попасть под японцев. Люди опять снялись с обжитых мест и вернулись в свой Гадяч на Полтавщину.