Что слышно насчет войны?

Из Шарля вышел бы хороший раввин, подумал я. Но мадам Сара, должно быть, плохо его слушала или была уверена, что в ее карточках есть что-то исключительное, специально для него, потому что она и тут от него не отстала.

И тогда он заговорил громким голосом — не громче, чем я или мсье Альбер, когда случается выйти из себя, но для него, для Шарля, это было все равно, как если бы он заорал во всю глотку:

— Никогда не говорите со мной о женитьбе, мадам Сара! Слышите? — И прибавил еще громче: — Никогда!

Мадам Сара, кажется, только теперь поняла то, что он говорил ей с самого начала. Не сказав ни слова, она собрала свои карточки в конверт, перетянула его резинкой и положила на место, в коричневый чемоданчик. А потом всхлипнула и полезла в карман пальто за платочком. Шарль же стал протирать очки лоскутом подкладочной ткани, и было видно, что влагу он стирает больше изнутри, чем снаружи.

В тот день мадам Сара ушла из мастерской, никого не осчастливив. Точно так же, как в другой раз, когда вместо «здрасьте-здрасьте» у нее вырвалось: «Гевалт!»

День памяти

Матери не грех гордиться своим ребенком. Если б вы знали, как Рафаэль хорошо рисует! Можно даже сказать, его рисунки стоят того, чтоб специально приехать на них посмотреть. Особенно цветные. Вот почему, когда он нарочно защемил себе пальцы дверцей шкафа в детской, я сгоряча влепила ему пощечину, а заодно и Бетти, которая изо всех сил прижимала дверцу — он, видите ли, хотел «проверить, может ли вытерпеть сильную боль». Какая мать спокойно отнеслась бы к тому, что ее сын так истязает себе, даже если он не такой талантливый художник, как мой Рафаэль? Да никакая!

Дело было на прошлой неделе. В воскресенье на площади Мютюалите должна была проходить большая демонстрация в память годовщины освобождения Освенцима. Из поместья, где Бетти с Рафаэлем были летом на каникулах, прибыла делегация детей узников концлагерей, и Рафаэль спросил, можно ли его другу Жоржу, который тоже приехал, переночевать у нас.

Мы все устроили. Жоржа решили уложить в кровати Бетти, а Бетти — в нашей с Альбером.

В субботу Рафаэль поехал на вокзал Сен-Лазар встречать Жоржа, и они как раз поспели к ужину. Рафаэль еще летом писал про Жоржа, и я старалась держаться как обычно, но, когда увидела, что мальчик не знает, то ли поздороваться со мной за руку, то ли поцеловать, сердце у меня так и сжалось: куда годится этот мир, если у ребенка нет матери и ему некого поцеловать!

Бетти пила какао, а еще две чашки стояли на столе для Рафаэля и Жоржа. Пока они мыли руки, я вскипятила молоко и намазала несколько кусков хлеба вареньем.

Вот Рафаэль сел за стол, а Жорж стоит. Рафаэль показывает ему на стул, но тот не садится, а тихонько так говорит:

— Я не хочу варенья.

Я разливала какао, не расслышала и переспросила:

— Не хочешь садиться?

Жорж бросил отчаянный взгляд на Рафаэля.

— Он не хочет варенья, — сказала Бетти с полным ртом.

Я стала его уговаривать:

— Очень вкусное, клубничное, прямо из деревни.

— Нет-нет, я не хочу, — бормочет Жорж и все стоит, вцепившись обеими руками в спинку стула.

Мы все трое глядим на него — болен он, что ли?

Что было делать? Я убрала варенье со стола и оставила детей на кухне одних.

Перед сном Альбер надел пижамные штаны, потому что между нами улеглась Бетти. Я крепко обняла ее, а она обняла своего плюшевого мишку, которого еще с утра положила в нашу широкую кровать, чтоб он привык.

Заснуть я, понятно, никак не могла — расчувствовалась, слезы так и текли по щекам, из-за того что Бетти лежала, прижавшись к моей груди, как в те годы, которые мы провели в разлуке с Рафаэлем и Альбером. Мне было хорошо, но немножко тревожно — как там мальчики в детской…

И только через неделю Рафаэль рассказал мне, как все было.

Оказывается, в темноте Жорж спросил его — точно так же, как каждый вечер спрашивает Бетти, которая боится засыпать последней, — спит он или нет.

«Я, конечно, не спал, — рассказывал Рафаэль, — как же спать, когда о стольком надо поговорить, пусть даже свет уж десять минут, как погасили, и ни один из нас за это время не проронил ни слова.

Мы перед сном немножко почитали, все было почти так, как летом в палатке, разве что Жорж лежал теперь не справа, а слева от меня. Ему ужасно понравились журналы о кино, которые дядя Изидор дал мне для него.

Когда я сказал, что не сплю, Жорж еще минутку полежал молча, а потом заговорил. Я раньше никогда не слышал, чтоб он так долго говорил. И он рассказал мне о том, что с ним случилось во время войны:

— Я жил с родителями в Бельвиле, на улице Жюльена Лакруа. В квартире, помню, было две комнаты. В той, что побольше, мы ели, умывались, там же мама готовила, а я делал уроки. А в другой мы все спали. Там стояла большая родительская кровать и моя детская кроватка, которая уже была мне маловата. Может, поэтому я иногда по утрам забирался в постель к маме с папой. Но чаще всего они к этому времени успевали встать. Мама шила на дому — в большой комнате стояла швейная машинка, а папа куда-то уходил на работу. И вот как-то раз папа принес большую банку варенья. Он был ужасно рад и хотел, чтобы мы его начали есть в тот же вечер. Но мама не захотела. Сказала, что это слишком большая роскошь и что лучше оставить варенье до худших времен, тогда оно будет нужнее.

Папа проворчал, что времена и так хуже некуда, но мама обозвала его сластеной и убрала варенье в большой стенной шкаф, где у нас хранились запасы.

Однажды рано-рано утром, это было уже в сорок втором, к нам забарабанили в дверь — полиция. Я еще не встал. Папа подскочил ко мне, выхватил из постели, запихнул в тот самый шкаф и велел сидеть тихо и молчать. Я никогда не видел его таким бледным. Дверцу шкафа он закрыл, только оставил маленькую щелку, чтобы я мог дышать. Через нее я все и видел… Видел, как вошли трое полицейских и сказали родителям, что сейчас заберут их. Папа вытащил из-под шкафа чемодан, и они с мамой сложили в него вещи. Маму мне было плохо видно — папа как будто нарочно все время становился между ней и мной, чтобы она на меня не смотрела. Я сидел, не шевелясь, — во-первых, от страха, а во-вторых, потому, что папа так мне приказал. Мне было девять лет, и я был не толстый, так что сидеть в шкафу и не двигаться мог сколько угодно, вот только я сам не понимал, чего больше боюсь: чтобы я так тут и остался или чтобы меня нашли. Наконец, они все ушли, чемодан нес один из полицейских. Мама плакала, отец поддерживал ее под руку.

А я, кажется, очень долго просидел в шкафу — выходить было страшно. Сначала просто сидел и тихо плакал. Потом увидел рядом, на полке, банку с вареньем, которую когда-то принес отец, открыл ее и, не вылезая из шкафа, пальцем, всю ее съел. Прошло еще, наверно, много времени, пока я наконец не решился выйти и одеться. Дома нечего было делать, я вышел на улицу, и меня сейчас же вырвало. Ну, тут меня увидела одна знакомая и увела к себе».

На этом Рафаэль закончил свой рассказ, потому что это было все, что он услышал от Жоржа. Знаю только, что на следующий день с утра Рафаэль показывал Жоржу лицей Карла Великого, где он учится, а вечером они, как и собирались, пошли на демонстрацию в честь памятного дня. Жорж должен был прямо оттуда идти на вокзал, поэтому он забрал с собой все свои вещи и Изины журналы. Бетти чмокнула его на прощанье, ну тогда уж и я его поцеловала и сказала, что он может приезжать, когда захочет, для него всегда у нас найдется место. Поди знай, что надо говорить в таких случаях!

А когда Рафаэль проводил Жоржа и пришел домой, он и попросил Бетти прищемить ему посильнее пальцы дверцей шкафа. Теперь-то я понимаю: он хотел испытать такую же боль, как Жорж, его лучший друг. Хотел хоть как-то разделить его страдания.

Ну разве, скажите на милость, может мать не гордиться таким сыном? А я-то хороша — влепила Рафаэлю пощечину. И Бетти заодно.

После того как он мне все рассказал, я обняла его и, хоть ему уже тринадцать лет, усадила на колени. Когда так тяжело на душе, не находишь слов — я молча прижала к себе его голову.