В обличье вепря

Сол пристально на них посмотрел.

— Вы очень невоспитанно себя ведете. Вот скажу вашим родителям, и вам не поздоровится.

Он двинулся в сторону тополевой аллеи.

— Вот так! Уходи! — закричал в его удаляющуюся спину первый мальчик. А потом, воодушевленные своей победой, они оба завопили что было сил: — Уходи! Уходи! Уходи!

Сол услышал, как в одном из домиков пробудился вполне взрослый голос. Он заставил себя пройти еще несколько шагов. А потом сорвался на бег.

— Но ведь у нас же все бумаги в порядке! — настойчиво повторял отец.

Мать смотрела в одну точку, не слишком удаленную от нее частную точку, — и молчала. Казалось, что она не волнуется ни капли, как будто все это представляет некий интерес, но лично к ней не имеет никакого касательства.

— Рут нашла место, куда мы можем на время перебраться. Все на две ночи. На субботу и воскресенье, — умоляющим тоном продолжал он, — Там совершенно безопасно, это фабрика, и по выходным она стоит пустая. И даже владелец там не еврей! Да как же вы можете просто сидеть тут и ждать их?

— Откуда тебе известно, что этот список вообще существует? — спросил отец, и в нем мелькнула прежняя живая искра. Всегда был спорщиком, — И кто такая эта Рут, что ты ей так веришь?

В голосе у него появилась насмешка.

— Рут чудесная девочка, — прошептала мама.

— Послушайте же вы меня, — снова начал Сол.

Рут объяснила ему, что он должен делать, а потом заставила повторить адрес фабрики. Она прижала ладонь к его щеке, и он обратил внимание, что пахнет от нее чем-то странным. Он совершенно забыл о том, что на свете существуют духи.

— Постарайтесь прийти туда как можно позже — чем ближе к началу комендантского часа, тем лучше, — сказала она, — Так будет надежнее. Все выходные фабрика стоит пустая.

Теперь никакого выбора уже не было. И не нужно было ничего решать. И все-таки отец продолжал что-то выдумывать весь вечер напролет и большую часть следующего вечера, пока Сол просто не заорал на него. Но даже и эта провокация не сработала: отец просто отмахнулся от него, отметая сказанные сыном слова. И за все это время мать не произнесла ни слова.

Настала суббота.

Сол возобновил боевые действия, он объяснял все то же самое, что объяснял вчера, одними и теми же словами, пока слова эти не стали проедать в сказанных им фразах глубокие колеи и бессмысленно в них тонуть. Родители попросту перестали его слушать. По мере того как приближался комендантский час, он все больше терял терпение, покуда наконец не начал кричать на отца в полный голос, обвинив его в глупости и упрямстве. Но тот просто покачал головой. Мать вообще не подала виду, что слышала слова сына.

— Значит, ничего лучшего вы и не заслуживаете! — выкрикнул он в конце концов и сам осекся, услышав собственные слова.

— Хватит, Сол. Мы устали от всею этого, — заговорила вдруг мать. — А теперь уходи.

Она ему улыбнулась, но лицо у нее было как непропеченное тесто и — детское выражение на нем, выражение человека, который больше не видит и не узнает стоящих перед ним. Ее сын не мог такого сказать: самозванец занял место ее сына. Тот мальчик, которого она когда-то знала, давно ушел, исчез. Отец, не вставая со стула, поднял голову. В голосе у него появилась новая нота.

— Давай, сынок, просто уходи, и все.

Сол, злой и окончательно потерявшийся, развернулся, распахнул дверь и скатился вниз по лестнице.

Детские голоса стихли. Уходи! Уходи! Он заставил себя перейти на шаг еще до того, как вышел на проспект. В этот час там было многолюдно. Он тихо дрейфовал между мужчинами и женщинами, пока не свернул на Масарикгассе. Возле его дома происходило что-то странное. У входа стояла подвода. Он подошел ближе.

Вот та самая лестница, с которой он сбежал вниз два дня назад. Дверь была расклинена в открытом состоянии, внутри кричали друг на друга какие-то мужчины. На тротуаре стоял отцов стул. Возле него — буфет, в котором всегда хранился мамин фарфор. Насколько он помнил, они вообще ни разу не ели с этих тарелок. Теперь буфет лежал на боку, пустой, готовый к отправке. Из дома выносили какие-то запакованные ящики. Наверняка фарфор в одном из них. Остальная мебель была распределена между этой подводой и двумя другими, стоявшими дальше по улице: перед каждой терпеливо ожидала окончания погрузки запряженная лошадь.

То же самое происходило и по всей улице, в оба ее конца: мужчины бились в узких дверных проемах, вынося столы, кровати, стулья, часы, громоздя на тротуарах маленькие мебельные островки. Другие мужчины разбирали эти островки и грузили на телеги. На всех мужчинах были нарукавные повязки. Это проще, чем выковыривать камень из речного дна, подумал Сол. Кое-что из его собственных вещей было небрежно рассовано по ящикам: уродливое стеклянное пресс-папье, цветные карандаши, детская «Книга легенд». Он протянул руку, вынул пресс-папье и сунул его в карман. Один из рабочих, как раз показавшийся в дверном проеме, с ужасом на него посмотрел. Сол улыбнулся. Класть безделушку обратно в ящик было уже слишком поздно.

Чуть дальше по улице одетый в черный мундир офицер о чем-то говорил с изысканно одетой молодой женщиной, стоя возле одноэтажного домика, на который Сол раньше практически не обращал внимания. Значит, и там тоже жили евреи, отметил он для себя и начал прикидывать, знал он их в лицо или нет. Возле дома стояла большая, доверху нагруженная телега. Двое мужчин как раз собрались заколачивать двери. Он почувствовал, как ударилось об ногу лежащее в кармане пресс-папье. Он пошел по улице, низко опустив голову. Руки и ноги стали вдруг ватными. Самое главное сейчас — ни о чем не думать.

— Не думай, — стал бормотать он себе под нос и едва удержался, чтобы не хихикнуть. — Не думай, — Он чувствовал, что сейчас рассмеется, — Не думай и не смейся, — продолжал бормотать он.

И не останавливайся, и не беги, и не уходи отсюда, и не оставайся здесь, и не возвращайся — что там еще?

— Эй ты! Что ты сказал? А ну-ка иди сюда!

Ни на что не надейся. Вот это и имел в виду Якоб. Отец и мать это поняли. А он не понимал, до настоящего момента. Он повернулся лицом к немецкому офицеру. Его бессмысленные документы лежали в том же кармане, что и его бессмысленное пресс-папье. Ему вдруг показалось, что он долго-долго карабкался на какую-то жуткую отвесную скалу и вот сорвался. Он падал спиной вперед в пустоту, и эта пустота казалась успокоительной и мягкой. Несколько мгновений он наслаждался этим внезапным чувством покоя.

— Сол! Вот ты где, наконец-то! — воскликнула, обернувшись, девушка.

— Это он? — с сомнением в голосе спросил офицер.

Это был низенький краснолицый человек. Мундир у него на груди был натянут, как на барабане. А девушка была — Рут.

Рут кивнула и потянулась, чтобы развернуть Сола в ту сторону, откуда он пришел.

— Бормотать себе под нос — еще не самая дурная из его привычек, — с улыбкой объяснила она. — Ты что, адреса запомнить не в состоянии? — Это уже Солу, с упреком в голосе. — Давай, давай. Мы и без того уже опаздываем.

Она повела его по улице, а за спинами у них загрохотали молотки.

— Что ты тут делаешь, да еще с немецким офицером? — спросил он, когда они отошли на безопасное расстояние. — Куда мы опаздываем?

— Ничего. Никуда, — ответила Рут.

Лицо у нее было накрашено, губы накрашены, как и в прошлый раз. Глаза подведены тушью, но тушь была какая-то не очень черная, и ей это совсем не шло. Пока они лавировали между людьми, которые потрошили дома, Сол смотрел на окна и на крыши. Старшие в каждой группе уже закурили сигареты. Акция подошла к концу.

Когда они дошли уже до середины улицы, Рут еле слышным шепотом попросила его вести себя менее вызывающе. Он посмотрел на нее. На жакете у нее было что-то лишнее, на лацкане — и свисало вниз. Слюна, понял он, и им вдруг овладело странное чувство смущения: он не знал, как ей об этом сказать.