Архивы Страшного суда

— Но дальше у вас идет фраза: «Кое-что перепадало и мне». Вы хотите оставить ее нерасшифрованной?

— …Конечно, я, как мог, заверил ее, что не выдам. Что меня ей бояться нечего. Но все же разбирало любопытство: куда шли ее записи? кто платил? И она, еще больше смущаясь, созналась, что, судя по всему, ее щедрый заказчик получал деньги прямехонько из Москвы. Или там в обход — через Женеву и Буэнос-Айрес — уж не знаю, какими путями они это делают.

— Даже это вы ей простили? Работу на большевиков?

— Видите ли, дело было летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года. А к тому времени у многих из нас, из белоэмигрантов, отношение к Совдепии сильно изменилось. Ведь это потом уже открылось, сколько кавказский душегуб невинного народу извел. А тогда-то, по газетам да на поверхности, как выглядело? Что он в первую очередь режет коммунистов. Ну не молодец ли? Всех, кто революцию делал, усадьбы жег, офицеров расстреливал, в ЧК пытал, — всех, всех подряд теперь к стенке ставил. И не только своих, а и зарубежных — все эти Коминтерны, Интернационалы — скопом и поодиночке — бах! бах! бах! Конечно, было еще много краснопузых дурачков и в Европе, и в Америке — всякие Фейхтвангеры, шоу, андрежиды, арагоны, — которые в него верили, верили в пролетарский рай, отправлялись воевать за него в Испанию. А он и там их доставал и к стенке ставил прямо посреди войны. Да разве без его помощи мог бы Франко победить? Никогда. Потому-то краснопузым и давали кричать, никто всерьез не возражал им. Умные люди понимали, что к чему, не хотели мешать кремлевским заплечникам в святом деле. Вот один мой товарищ жил в те годы в Париже, так он мне рассказывал потом…

Замигала желтая лампочка на телефоне. Лейда поспешно отключила микрофон, взяла трубку:

— Джина? Прости, что так рано, но…

— Что-нибудь стряслось?

— Именно это я у тебя хотела спросить.

— По-моему, ничего необычного. А что?

— Меня вызывает отец Аверьян.

— Ну и…

— За два года такого не случалось ни разу.

— Но он к тебе очень хорошо относится. Так хорошо, что попадья, кажется, ходит с поджатыми губами. Или мне показалось?

— Не в этом дело. Он никогда не вызывал меня к себе. Днем, в рабочее время.

— Лейда, что за паника? Из-за чего? Добрейший старик пригласил тебя на разговор — что здесь страшного?

— Я не знаю, как вести себя.

— Чем я могу помочь тут?

— Ты увидишь Умберто?

— Возможно, возможно…

Джина хихикнула.

— Я имею в виду — в ближайшие два часа?

— Если он успеет отскрести всю грязь, которая оседает на нем от бешеных денег…

— Не понимаю.

— Он в ванной. Помог вымыться мне и теперь пошел заниматься собой.

— Когда выйдет, спроси его, что я должна говорить отцу Аверьяну.

— Он меня засмеет. Или побьет.

— В последний раз он очень рассердился, когда я проговорилась. Ну, про лабораторию… Что новые опыты мы так еще и не начинали. Я ужасно не хочу снова бесить его по пустякам. Пусть скажет, что мне говорить. Я все сделаю, как он хочет.

— Ну, Лейда, ты же знаешь…

— Что?

— Он любит, чтобы догадывались…

— Я ли не стараюсь! Но со старцем мне не вывернуться. Я не знаю ни их отношений сейчас, ни новых планов Умберто, ни чего хотят от меня…

— Ну хорошо…

— Джина, ты — золото.

— Я постараюсь осторожненько.

— Ты сумеешь.

— И потом позвоню тебе.

Историю про парижского друга она пропустила. Но ничего — прослушает потом, с магнитофонной ленты. Сейчас уже шла другая история: про красного генерала, командовавшего в те времена Дальним Востоком. Автомат в бухгалтерии, в который была вложена кредитная карточка господина Кострянова, тикая, выедал из нее доллар за долларом.

— …И уж не знаю как, но один московский дружок сообщил этому генералу, что выехала специальная группа НКВД — по его душу. А генерал уже был к тому времени стреляный воробей, видел, что творилось кругом. И он, не будь дураком, взял своего адъютанта, и отправились они на границу, якобы для инспекции пограничных застав. Приказали начальнику заставы убрать посты с одной дороги. Мол, будет с той стороны важный шпион, которого рядовым видеть не положено. И сами тут же рванули к японцам.

Искусственные волосы были подобраны не очень точно по цвету, и остатки собственных костряновских кудрей выбивались из-под них там и тут предательской бурой порослью. У Лейды еще не случалось, но другие консультанты рассказывали, что некоторые паломники просили приложить к пробирке с кровью и образцы их волос.

— …А это известно, что усатый головорез больше всего не любил, когда добыча ускользала из его зубов. И тут же рассылал за ней убийц. Никаких денег не жалел. Так и с этим генералом. «Заказчик» моей подружки сказал ей, что за исполнение приговора над «изменником родины» обещано сто тысяч долларов. И моя подружка спросила, не интересует ли меня это. Потому что так уж судьба подыграла, что с генеральским адъютантом мы были знакомы еще по гимназии в Киеве.

— Простите, господин Кострянов, мы должны прерваться на несколько минут. У меня кончилась пленка.

Лейда начала возиться с магнитофоном, но в это время снова замигала лампочка на телефоне. Она сняла трубку и тут же болезненно сморщилась от обиженно-возмущенного крика, рванувшегося ей в ухо.

— Ну что это, Лейда? Что вы себе позволяете? Что значат эти вопросы? «Как себя вести, что отвечать». Вы что — дитя малое? послушная овечка — так?… А я, следовательно, — деспот, тиран, рабовладелец? Таким вы хотите меня выставить? Зачем вам это нужно? Поссорить с отцом Аверьяном? Вы свободный человек в свободной стране. Говорите что хотите, меня это не волнует. Если вам что-то не нравится, можете заявить открыто. Можете даже уволиться в двадцать четыре часа. Дело запущено, вся ваша ворожба — на пленках, запатентована Архивом — не пропадем и без вас. Только не надо этих сцен. Не корчите из себя подневольную узницу. Вы много раз заявляли мне, что хотите работать в Архиве на любой должности. А теперь что? Теперь не знаете, как объяснить это старцу? Почему? Потому что на самом деле считаете меня — кем? Тюремщиком? Самодуром, загубившим вашу научную карьеру? Ох, до чего вы все мне надоели! Всех, всех — к чертям! в задницу! в тартарары!

Трубка треснула, будто надорвавшись от крика, и умолкла. Лейда дрожащей рукой положила ее на место, вернулась к магнитофону:

— Да, господин Кострянов, можно продолжать.

Старик молчал, расправлял платочек в кармашке

элегантного пиджака, вертел свой перстень, щурился. Лейда пощелкала выключателем, проверяя, работает ли микрофон:

— Господин Кострянов?

— Ну что ж, если вы настаиваете…

— Я не настаиваю, я просто хотела подчеркнуть…

— …Но, как вы обещали вначале…

— Да, об этом не беспокойтесь: ни одно слово вашей исповеди не станет достоянием гласности.

— Я хочу, чтобы вы — или те, кому доведется слушать пленку годы спустя, — чтобы вы понимали: коммунисты были и остаются моими заклятыми врагами. Я воевал с ними в Сибири, я видел подвал, в котором расстреляли царскую семью, я видел города, деревни и усадьбы, в которых они побывали. И мне было не важно — бегут ли они от Сталина, продолжают ли служить ему. Одна порода, одна банда, один приговор для всех. Именно поэтому я согласился.

Старик глубоко вздохнул, стянул морщины в пучки, заговорил быстро и горячо:

— Но все оказалось гораздо труднее, чем я думал. Городок, куда японцы привезли красных перебежчиков, жил под комендантским часом, со всеми пропусками, и проверками, и облавами. Так что попасть туда — уже на это ушло больше месяца. Генерала они вообще не выпускали из штабного здания, а адъютанту позволяли ходить через улицу обедать. В той китайской пельменной я с ним и встретился. Он меня сразу узнал. Хотя не виделись больше двадцати лет. И обрадовался, дурачок, как брату родному. Он уже понимал к тому времени, что положение их безнадежное. Что японцы выжмут из них все, что нужно, а потом засунут гнить в какую-нибудь дыру. Или даже прикончат втихую. А я изображал из себя заядлого коммерсанта, которому дела нет до политики. Хотите войти в мое дело? Очень хорошо. Бежать в Америку? И об этом можно договориться.