Чапаев и пустота

мирным видом; окно в бронированной стене было плотно занавешено, а на столике стояла ваза с гвоздиками. Я чувствовал себя измотанным; сев на диван, я некоторое время не мог пошевелиться. Потом я вспомнил о том, что уже несколько дней не мылся, и вышел в коридор. Поразительно, но первая же дверь, которую я открыл, вела в туалетную комнату.

Я с наслаждением принял горячий душ (видимо, вода подогревалась угольной печью), вернулся в купе и обнаружил, что кровать застелена, а на столе меня ждет стакан крепкого чая. Напившись чаю, я повалился на диван и почти сразу уснул, одурманенный забытым ароматом туго накрахмаленных простыней.

Когда я проснулся, было уже почти темно. Вагон равномерно подрагивал; под его колесами стучали стыки рельсов. На столике, где я оставил пустой чайный стакан, теперь лежал непонятно откуда взявшийся сверток. Внутри оказались безупречная черная пара, блестящие лаковые туфли, сорочка, смена белья и несколько галстуков – видимо, на выбор. Я ничему уже не удивлялся. Костюм и туфли пришлись мне впору; после некоторых колебаний я выбрал галстук в мелкий черный горошек, оглядел себя в зеркале на дверце стенного шкафа и остался вполне удовлетворен своим видом – правда, меня несколько портила многодневная щетина. Выдернув из вазы бледно-лиловую гвоздику, я оборвал ее ножку и продел цветок в петлицу. Какой недостижимо-прекрасной показалась мне в этот миг прежняя петербургская жизнь!

Выйдя в коридор, я подошел к двери, которой он кончался, и постучал. Мне никто не ответил. Открыв дверь, я увидел большой салон. В его центре стоял накрытый на троих стол с легким ужином и парой бутылок шампанского; над столом в такт покачиванию поезда подрагивало пламя свечей. В воздухе чуть пахло сигарой. Стены были оклеены светлыми обоями в золотых цветах; напротив стола было большое окно, за которым медленно резали темноту ночные огни.

За моей спиной произошло какое-то движение. Я вздрогнул и обернулся. Сзади стоял тот самый башкир, которого я видел у вагона. Посмотрев на меня без всякого выражения, он завел стоящий в углу граммофон с серебряно поблескивающим рупором и опустил иглу на завертевшийся диск. Раздался луженый бас Шаляпина – кажется, он пел что-то из Вагнера. Раздумывая, для кого предназначен третий прибор на столе, я полез за папиросой.

Думать мне пришлось недолго – дверь распахнулась, и я увидел Чапаева. На нем был черный бархатный пиджак, белая сорочка и алая бабочка из такого же переливающегося муара, что и красные лампасы на его шинели. Следом за Чапаевым в салон вошла девушка.

Она была острижена совсем коротко – это даже трудно было назвать прической. На ее еле сформированную грудь, обтянутую темным бархатом, спускалась нитка крупных жемчужин; ее плечи были широкими и сильными, а бедра чуть узковатыми. У нее были слегка раскосые глаза, но это только добавляло ей очарования.

Несомненно, она могла бы быть эталоном красоты, но эту красоту сложно было назвать женской. Даже моя раскованная фантазия не смогла бы перенести