Место, куда я вернусь

Все чувствовали себя уютно. Повсюду шли неторопливые беседы, прерываемые смехом. Заиграла тихая музыка, шедшая непонятно откуда, и несколько отважных пар, в том числе Мария с Кадом, пошли танцевать. Я стоял, глядя на танцоров, но не видя их, и вспоминал ту минуту, когда Розелла целовала мужа, а я поймал на себе взгляд миссис Джонс-Толбот.

Я стоял один — по крайней мере, мне казалось, что я стою один, пока я не почувствовал, что рядом со мной есть кто-то еще. Это был один из тех гостей, с которыми я раньше не был знаком, — моложавый элегантно одетый человек с чуть высокомерной улыбкой. Наши взгляды встретились.

— Шикарно танцует, — сказал он, кивнув в сторону Марии. — И фигура тоже шикарная.

Потом смерил меня с головы до ног спокойным и самоуверенным взглядом и добавил тоном снисходительного одобрения с примесью удивления:

— А вы неплохо умеете их выбирать.

Он слегка опустил правую руку, выставил вперед кисть ладонью вверх и потер большим пальцем подушечки сложенных вместе указательного и среднего, указав мне на них глазами с таким видом, словно это какой-то неприличный жест. Я не понял, что он имеет в виду, и тупо посмотрел на него. Уголки его красиво вырезанных губ чуть изогнулись в понимающей, заговорщической улыбке, и он, подняв руку повыше и еще раз потерев большим пальцем два других, сказал тихо, словно делясь со мной секретом:

— И тити-мити у нее тоже есть.

В первую секунду я не среагировал — я просто его не понял. Потом с большим трудом удержался, чтобы не закатить ему пощечину, и резко отвернулся.

По аллейке, устроенной среди джунглей, я прошел в южный конец комнаты, где с одной стороны находилась кухня, а с другой туалеты. Тот, в который я вошел, показался мне огромным, словно туалетная комната отеля, и ослепительно светлым после полутьмы джунглей. В туалете никого не было. Я встал к одному из трех писсуаров и стал облегчаться, стараясь ни о чем не думать.

Потом подошел к раковине, вымыл руки, вытер их и посмотрел на себя в зеркало. Лицо тоже не мешало бы вымыть. Мой черный галстук, с самого начала завязанный не слишком умело, почти развязался и уныло съехал на сторону. Белая рубашка уже не сияла свежестью — я надел ее во второй раз. Общее впечатление было такое, словно я провел ночь в мусорном баке.

Я стал как мог приводить себя в порядок, начиная с лица. Когда я разглядывал не вполне удовлетворительные плоды своих стараний, мне вспомнилось, как, когда я заехал за Марией, чтобы везти ее на рождественский котильон, она восхищенно гладила отвороты моего фрака и как, когда я обнял ее за талию, мы улыбались, глядя на очаровательную молодую пару в большом зеркале над каминной полкой в гостиной Мак-Иннисов. Сейчас мне показалось, будто она стоит рядом со мной в этом зеркале здесь, в туалете, а позади и вокруг нас — все эти мужчины в корректных черных костюмах и сияющих белизной рубашках и женщины с обнаженными плечами, и все глаза — даже глаза Када, потому что он тоже стоял среди них, — устремлены на нас, на меня, с хитрым, понимающим, заговорщическим выражением, и рука у каждого вытянута вперед на высоте талии и будто втайне, только для моих глаз, делает этот непристойный жест, потирая большим пальцем подушечки указательного и среднего, и я слышу их шепот: «Тити-мити!»

Все это мелькнуло перед моими глазами и через секунду исчезло. А в ушах у меня снова прозвучали слова Када Кадворта, сказанные там, в пустом фермерском доме на холме над ручьем: «Вы легко могли бы привести его в порядок. Я же говорю вам — дело верное».

А потом я снова увидел, на этот раз мысленно, лицо сутулого пожилого человека в заплатанном комбинезоне с глазами, налитыми кровью и полными злобы и отчаяния, украдкой глядящими на меня из-под низко надвинутой старой черной фетровой шляпы.

У меня перехватило дыхание, и я почувствовал, что вот-вот задохнусь. Я рывком распустил узел галстука и запустил пальцы в волосы, не заботясь о том, как они после этого будут выглядеть. Потом вышел из туалета, прошел через джунгли и направился прямо к бару.

Никто уже не танцевал. Гостей осталось еще меньше, и все теперь сидели. Один из мужчин заканчивал рассказывать какую-то историю, смысла которой я не уловил. Но все смеялись над ней до упаду. Я сделал несколько больших глотков прекрасного, хорошо выдержанного виски и стоял, глядя на сидящих с высоты своего роста, когда Кад крикнул мне с другой стороны очага:

— Эй, Джед, могу спорить, что вы знаете какие-нибудь соленые алабамские истории.

— Не-а, — ответил я, попытавшись улыбнуться.

— Нечего, не отлынивайте! — крикнул Кад. — Вы ни разу ничего не рассказывали. Почему только я обязан вас всегда развлекать?

Все одобрительно зашумели.

Я смотрел с высоты своего роста на этих людей, лица которых были обращены ко мне. Я не знал, кто они такие. Я увидел лицо Марии по ту сторону очага. Сделав еще глоток виски, я нагнулся, поставил свой стакан на под очага, выпрямился и сказал чуть гнусаво, как говорят в алабамском захолустье:

— Ну ладно, чего там, есть одна история, рассказать ее, что ли?

— Тихо! — скомандовал Лоуфорд, подняв руку.

— Это про моего папашу, как он окочурился, — сказал я.

И рассказал всю историю.

Я рассказал им все, от начала до конца, со всеми полагающимися жестами и насколько возможно реалистично, стараясь только, чтобы это звучало не совсем уж непристойно, — до того момента, когда мать вскочила и зашвырнула эту самую кавалерийскую саблю, к дьяволу, в ручей, вот таким манером.

Мне показалось, что это самое подходящее место, чтобы остановиться, и я остановился, добавив только с самым карикатурным провинциальным выговором:

— И тут мамаша опять плюхнулась на свой деревянный стул там, в повозке, сзади меня и черномазого, и сказала: «Трогай!»

Наступило молчание. Я мельком увидел на лице Марии странно напряженное выражение, повернулся, снова подошел к бару и выпил. Я слышал, как Кад у меня за спиной воскликнул:

— Здорово, просто здорово! Я так и знал, что вы не оплошаете!

Позади меня звучали аплодисменты и оживленный говор.

Когда я отошел от бара и встал позади всех, я заметил, что Мария исчезла. Я стал высматривать, нет ли свободной подушки, чтобы сесть, и тут ко мне подошел один из мужчин, завсегдатай наших посиделок, и спросил:

— Откуда вы знаете эту байку, Джед? Прекрасная байка.

— Может быть, и прекрасная, только это не байка, — ответил я. — Это просто автобиография.

— Да бросьте вы, — сказал он.

Я спокойно и недвусмысленно заверил его, что это действительно автобиография, добавив, что в округе Клаксфорд это всем известно, и закончил:

— А далее свидетель отвечать на вопросы отказался.

1 января, проспав до середины дня, я кое-как привел себя в порядок, чтобы отправиться за продуктами в магазин у перекрестка дорог — старомодный сельский магазин, старик хозяин которого в любое время дня и ночи сидел там под единственной засиженной мухами лампочкой. Когда я вернулся домой, уже темнело. Держа в руках пакет с покупками, я вошел через заднюю дверь, стряхнул с ног свежий снег, зажег свет на кухне и стал раскладывать продукты по местам. Потом, не зажигая света в коридоре, сделал несколько шагов до двери спальни, открыл ее и вошел.

Послышался слабый шорох. Я замер на месте, пытаясь определить, откуда он идет.

— Не зажигай света, — произнес голос, больше похожий на хриплый шепот.

Глава VIII

2 января я все утро пытался ни о чем не думать, занявшись курсовыми работами студентов (их надо было проверить до конца рождественских каникул), но где-то на краю пустоты, царившей в моем сознании, копошился какой-то проблеск — понимание того, что все изменилось и ничто уже не будет таким, как прежде.

В конце концов я встал из-за стола и пошел на кухню с твердым намерением сделать себе бутерброд с швейцарским сыром, но там обнаружил, что как будто со стороны наблюдаю за тем, как мои руки наливают в стакан двойную порцию виски, добавляют воду и лед. Потом, вдвойне нарушив собственные принципы, я выпил посреди дня и в одиночку. После этого заставил себя сделать бутерброд и съесть его.