Дом без хозяина

Альберт устал, ему не хотелось вспоминать все подробности.

– Капитан, видишь ли, сам побаивался Гезелера и стал уговаривать нас. Он сказал, что, если Гезелер доложит обо всем в штаб батальона, нас за невыполнение приказа наверняка поставят к стенке, а если мы все-таки пойдем в разведку, то, может быть, все еще обойдется. И мы поддались на уговоры – это и было самое ужасное. Мы не должны были уступать, но все же уступили. Все оказались вдруг милейшими людьми – надавали нам кучу дельных советов; все – и унтера и солдаты. И, пожалуй, впервые мы почувствовали, что все не так уж плохо к нам относятся. В этом-то и был весь ужас: все обхаживали нас, и мы уступили и пошли в разведку. А через полчаса больше половины роты было убито или угодило в плен. Эта проклятая Калиновка была битком набита русскими, и нам пришлось драпать кто во что горазд. И нашел же я время дать Гезелеру по морде! Потом это показалось мне нелепым – как будто можно пощечиной отомстить за смерть Рая. Она мне дорого обошлась, эта пощечина, – я полгода просидел в военной тюрьме. Понял теперь, как все это случилось?

– Да, понял, – сказал Брезгот. – Это очень на него похоже.

– Не должны мы были поддаваться, – сказал Альберт. – До сих пор простить себе не могу. Ты пойми, – ведь это была личная ненависть, не имевшая ни малейшего отношения к войне. Он возненавидел Рая сразу же, как только услышал слова: «Ведь мы на брудершафт с вами не пили». А Рай, в свою очередь, терпеть его не мог.

– Ты знаешь, – Альберт слегка оживился, – у нас с Раймундом на фронте так уж повелось – всех новых командиров мы классифицировали с предельной точностью. Делал это, собственно, Рай. Вот какую характеристику он дал Гезелеру: «С отличием окончил гимназию. Ревностный католик. Собирался изучать право, кроме того, считает себя знатоком искусства. Переписывается с политиканствующими монахами. Болезненно честолюбив».

– Вот это да! – воскликнул Брезгот. – Знаешь, я чувствую, что время от времени стоит читать стихи. Характеристика исчерпывающая, поверь мне. Это может быть только он! Никакой фотографии нам не нужно.

– Да, пожалуй, не нужно, а стихи Рая тебе и впрямь не мешало бы прочитать. Он надеялся уцелеть и уступил именно потому, что хотел жить. Ему тяжко было умирать, ведь он уступил такому человеку, как Гезелер… Повсюду валялись жестянки из-под мармелада с его рифмованной рекламой… Нацистские газеты расхваливали его.

– Постой, какие жестянки, при чем тут нацистские газеты?

– В тысяча девятьсот тридцать пятом году имя Рая стало приобретать популярность в Германии. У него нашлось множество покровителей: ведь покровительствовать Раю было совершенно безопасно. В своих стихах он избегал прямо говорить о политике, но тот, кто умел их читать, догадывался, о чем идет в них речь. Рая «открыл» Шурбигель, и нацисты сразу почуяли, что его стихи для них лакомый кусок. Они ведь были так непохожи на дурно пахнущие вирши их писак. Стихи Рая можно было сделать ходким товаром и доказать таким образом собственную широту взглядов. Рай попал в ужасное положение: нацисты похваливали его. Он перестал публиковать свои стихи, да и писать почти бросил. Вскоре он поступил на фабрику к своему тестю. В полном одиночестве чертил диаграммы, отражавшие, какие сорта мармелада потребляются в определенных местностях, кто их потребляет и в каком количестве. Он с головой ушел в эту работу, изучая статистику потребления. Данные, поступавшие из отдела сбыта, он отражал в диаграммах, пользуясь при этом всеми оттенками красного. Когда проходил очередной партейтаг в Нюрнберге или еще какое-нибудь нацистское сборище, у Рая не хватало кармина. Когда я вернулся из Англии, мы стали работать вместе – рисовали плакаты и объявления, сочиняли рекламные стишки и лозунги. Их штамповали на жестянках с мармеладом, и мы потом во время войны то и дело натыкались на них. А Рай поневоле становился знаменитостью, – они повсюду разыскивали его стихи и издавали их, хотя он и писал им, что не желает этого. Рай был вне себя. Он прямо с ума сходил.

– Ты знал раньше Шурбигеля? – спросил Брезгот.

– Знал. А что?

– Как ты думаешь, может она сойтись с этим Гезелером?

– Нет. Кстати, она знает, кто он такой.

– То есть «как знает»?

– Она как-то странно говорила о своем отъезде, будто намекая на что-то.

– Куда они поехали?

– В Брерних, на какой-то семинар.

– Господи, – сказал Брезгот, – как бы мне хотелось поехать туда сейчас же!

– Оставь, – ответил Альберт, – она сама знает, что надо делать.

– Да? Что она может сделать?

– Не знаю, будь уверен, – она сама с ним справится.

– По морде бы ему надавать, да что там по морде – под зад коленом: лучшего он не заслуживает! Я бы его просто пристукнул.

Альберт промолчал.

– Мальчонка меня беспокоит. Представить себе не могу, куда он делся. Он же знает, что мы вечером должны поехать вместе. Ты есть хочешь?

– Хочу, – сказал Брезгот, – давай перекусим.

– Пойдем.

Они прошли на кухню. Альберт поставил на газ кастрюлю с тушеной капустой, достал салатницу из холодильника. Нелла перед отъездом успела замесить тесто для блинчиков, нарезать сало для шкварок и смолоть кофе. Она провела дома три дня, не приглашая гостей. В доме в эти дни была тишина и порядок. Альберт уставился на надпись на стене «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок». Неожиданное появление Гезелера вывело его из равновесия. Он боялся встретиться с живым Гезелером; говорить и думать о нем было легко. Но теперь вмешается мать Неллы, она впутает в эту историю мальчонку. Брезгот стоял рядом и с выражением мрачной решимости на лице смотрел, как жарятся блинчики и слегка подпрыгивают завязшие в тесте шкварки.

Каждый шорох, долетавший с улицы, заставлял Альберта настораживаться. Он хорошо знал походку Мартина: быстрые, легкие шаги – у мальчика походка Рая. Альберт знал, как скрипит садовая калитка, когда в нее входит Мартин, – он лишь слегка приоткрывает ее. Нелла всегда распахивает ее одним рывком, и калитка стукается о вбитый в землю колышек. Мартин же приоткроет калитку только наполовину и бочком входит в сад, и всегда это сопровождается привычным шорохом. Этого шороха ждал Альберт. На сковородке шипело масло, глухо бормотал пар в кастрюле с капустой – все это раздражало Альберта, мешало ему улавливать шорохи, долетавшие снаружи. Он снял со сковороды первый готовый блинчик, положил его на тарелку Брезгота, пододвинул к нему миску с салатом и сказал:

– Ты извини меня, мне просто не по себе. Я съезжу поищу мальчонку. Ухе три часа, а его все нет.

– Да ничего с ним не случится.

– Он мог задержаться только в двух местах – туда я и заеду. А ты ешь, а потом заваришь кофе.

Каждый раз, когда Мартин опаздывал домой, у Альберта разыгрывалась фантазия. Так и теперь он был не в силах избавиться от страшных видений, нахлынувших на него: уличная катастрофа, кровь, носилки. Он видел, как падает земля на крышку гроба, слышал, как поет хор мальчиков, одноклассников Мартина. Так пели девочки-англичанки, ученицы Лин, на ее похоронах. «Media in Vita - Во цвете лет». Кровь, внезапность смерти – Media in Vita. Альберт заставил себя сбавить скорость. Медленно проезжая вдоль аллеи, он вглядывался в каждый куст, хотя и был уверен, что мальчика там нет. Точно так же он был уверен, что Нелла уехала именно с Гезелером. Но сейчас это его совершенно не волновало. Миновав кинотеатр «Атриум», Альберт подъехал к школе на углу Генрихштрассе. Пустынная, тихая улица была залита солнцем. Многоголосый шум внезапно разорвал тишину – в женской школе напротив началась перемена. Крики и смех напугали собаку, гревшуюся на солнце у ворот, и она, поджав хвост, перебежала на другую сторону улицы.

Он проехал дальше и, задержавшись на несколько минут у вывески «Столярная мастерская», просигналил подряд три раза. В окошке появилась хорошенькая улыбающаяся мордочка Генриха.

– Мартин у тебя?

Ответ он знал заранее.