Кролик вернулся

Просмотрев несколько периодов, Кролик собирается домой.

— Неужели не можешь посидеть хотя бы до конца игры, Гарри? По-моему, у нас в холодильнике еще есть пиво, я в любом случае пойду сейчас вниз на кухню, чтоб приготовить матери чай.

— Пусть едет, Эрл.

Многие клены на Джексон-роуд обезображены — кроны в центре подрезали, чтобы обезопасить электрические провода. Раньше Кролик этого не замечал, как не замечал и того, что с тротуаров убрали водостоки, которые всегда мешали ему кататься на роликах, — теперь их заложили плитками. Он как раз катался на роликах, когда Кенни Леггетт, мальчик постарше, живший на другой стороне улицы и ставший впоследствии рекордсменом округа, пробежав милю за пять минут, но это было много позже, а в тот день это просто был большой мальчик, который запустил в Кролика ледышкой — мог бы выбить ему глаз, если бы ледышка угодила чуть выше, — так вот в тот день Кенни крикнул ему с другой стороны Джексон-роуд: «Гарри, слышал радио? Президент умер». Он сказал «президент», а не «Рузвельт» — другого президента для них не существовало. Когда это случится в следующий раз, у президента уже будет имя: Кролик сидел однажды в пятницу у грохочущей высокой машины, и отец после обеда подошел к нему сзади и сказал: «Гарри, по радио только что объявили. Убит Кеннеди. Кажется, выстрелом в голову». Оба президента умерли со страшной головной болью. Их улыбки растаяли в мире звезд. А мы продолжаем брести наугад под окрики громил и бухгалтеров. В автобусе Кролик молится, как велела мать: «Сделай так, чтобы «Л-допа» помогло, избавь маму от страшных снов, сохрани Нельсона более или менее чистым, сделай так, чтобы Ставрос не слишком гнусно обошелся с Дженис, помоги Джилл найти путь домой. Пошли здоровья папе. И мне тоже. Аминь».

Автобус огибает гору. Заправочная станция с окрашенными яркой светящейся краской бензоколонками, вдали в долине окутанный дымкой виадук. Кролик ждет у двери в забегаловку с жареными орешками на Уайзер-стрит пересадки с автобуса 16-А на автобус 12. На выносном стеллаже газета: «ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ СО СВИНЬЯМИ ВОЗМУЩАЕТ ЖИТЕЛЕЙ КАМДЕНА». Подходит автобус и везет Кролика через мост. День плачет за стеклами, сентябрьский свет не сулит никакого будущего; лужайки облысели, вода в черной взбаламученной реке воняет. «ХОББИ-РАЙ. БУТЧ КЭССИДИ КИД» [37]. Кролик шагает по Эмберли в направлении Виста-креснт среди вращающихся на лужайках оросительных установок, под телевизионными антеннами, сгребающими, как граблями, один и тот же четырехчасовой информационный мусор с небес.

На подъездной дорожке, наполовину в гараже, стоит грязный белый «порше» — так обычно ставила машину и Дженис, идиотская манера. Джилл в комбинации сидит в коричневом кресле. Сидит развалясь, так что Кролик видит: на ней нет трусиков. Она сонным голосом отвечает на его вопросы, с задержкой, словно слышит их сквозь комок грязной ваты, сквозь ворс воспоминаний, скопившихся за день.

— Куда это ты ездила ни свет ни заря?

— Вон из дома. Подальше от таких ублюдков, как ты.

— Ты завезла мальчишку?

— Конечно.

— А когда ты вернулась?

— Только что.

— Где же ты провела весь день?

— Может, ездила в долину Вэлли-Фордж.

— А может, не ездила.

— Ездила.

— Ну и как?

— Красота. Настоящее чудо. И хорош же он был, Джордж.

— Опиши хоть одну комнату.

— Входишь в дверь, и там стоит кровать с четырьмя колонками, а на ней маленькая подушечка с бахромой, и на этой подушечке сказано: «Здесь спал Джордж Вашингтон». На столиках у кровати все еще лежат пилюльки, которые он принимал, чтобы уснуть, когда красномундирники довели его до того, что он спать не мог. Стены обиты какой-то льняной материей, а все кресла и стулья обвязаны веревками, чтобы на них нельзя было сесть. Потому я и сижу вот на этом. Это кресло не обвязано. Доволен?

Кролик медлит, выбирая среди многих альтернатив, которые, казалось, она ему предоставила. Посмеяться, разозлиться, устроить сцену, сдаться.

— Доволен. Звучит интересно. Жаль, что мы не смогли поехать.

— А ты где был?

— Навещал мою мать после того, как прибрался здесь.

— Как она?

— Разговаривает лучше, на вид стала слабее.

— Мне очень жаль. Жаль, что у нее такая болезнь. Я, наверно, никогда не познакомлюсь с твоей матерью, да?

— А ты хочешь? Отца ты можешь увидеть в любое время, когда пожелаешь, — достаточно заглянуть в бар «Феникс» в четверть пятого. Он тебе понравится: он интересуется политикой. Считает нашу систему дерьмом — как и ты.

— Я никогда не познакомлюсь с твоей женой.

— Неужели ты хочешь? Зачем?

— Сама не знаю, мне интересно. Я, может, начинаю влюбляться в тебя.

— Господи, вот уж зря.

— Ты такого невысокого мнения о себе, да?

— С тех пор как перестал заниматься баскетболом, наверно, да. Кстати, моя мать сказала, чтобы я плюнул на Дженис и уезжал из города.

— А ты что на это сказал?

— Я сказал, что не могу так поступить.

— Зануда ты, вот кто.

То, что на ней нет трусиков, и ощущение, что ею сегодня уже пользовались, а также сознание того, что это лето уникально, это лето под знаком Луны, которое уходит навсегда, побудило Кролика спросить Джилл, покраснев второй раз за этот день:

— Ты как насчет, а?

— Туда или в рот?

— Все равно. Потрахаться.

У него такое чувство, что она легче отдает ему ту часть себя, где у нее есть зубы, оставляя другую для какого-то еще не появившегося мужчины, мужчины более реального для нее, чем он.

— А как же Нельсон? — спрашивает она.

— Он с Дженис — она, наверное, оставит его ужинать. Он нам не помеха, но, может, ты слишком устала. От Джорджа Вашингтона и всего, что с ним связано.

Джилл встает с кресла, задирает вверх комбинацию и стоит так — голова у нее точно в скомканном мешке, а под ним молодое тело с набухшими сосками грудей, бледное, как свеча.

— Ну, так трахай меня, — холодно произносит она и швыряет комбинацию в направлении кухни, а очутившись под ним, продолжает: — Я хочу, чтобы ты вышиб из меня все дерьмо, все дерьмо и всю скукоту этого дерьмового скучного мира, делай мне больно, очисти меня, я хочу, любимый, чтобы ты вошел во все мое нутро, добрался до моего горла, да, о да, разбухни, еще и еще, выбей из меня все, мой сладкий, ох какой же ты сладкий, сладкий зануда. — Глаза ее вдруг расширяются от удивления. Зеленая кайма окружает зрачки, чья бездонная чернота затуманена его тенью. — Да ты же совсем скукожился.

И это правда: все эти ее слова, ее необузданная жажда соития перепугали его. Слишком много в ней влаги; что-то расширило ее. И восковая крепость ее молодого тела, идеальные полукружия ее ягодиц кажутся ему чужими, словно между ним и ею расстояние, заполненное сухим теплым костлявым телом мамы и смуглыми изгибами тела Дженис, ребрами Дженис, выпирающими над талией. Кролик чувствует, как ветры играют ее нервными окончаниями, догадывается, что ее зажигает что-то другое, не он, а он — лишь тень этого другого, белая тень, и его грудь — блестящий от пота щит, придавливающий ее. Джилл высвобождается из его объятий и, став на колени, проводит языком по его животу. Так они играют друг с другом, словно в тумане. Все вокруг расплывается. Они — на жестком ковре, экран телевизора над ними как планета-мать. Волосы Джилл у него во рту. Ее зад — два холма перед его глазами. Она пытается кончить у него на лице, но его язык недостаточно для этого силен. Она трется о его подбородок — вверх-вниз, пока ему не становится больно. А сама покусывает его. Он чувствует себя таким дураком, выпотрошенным, размягшим. Наконец он просит, чтобы она проводила своими грудями, этими твердыми маленькими холмиками, по его члену, который лежит, свернувшись, меж его ног. Это возбуждает его, и он пытается удовлетворить ее и удовлетворяет, хотя к тому моменту, когда она, содрогаясь, кончает, они оба плачут каждый над своей тайной, такой разной, оставшейся далеко позади, — дитя Луны и муж Земли.