Леденцовые туфельки

— Ну и мрачное место ты выбрала для прогулок с друзьями!

— Жан-Лу фотографировал кладбищенских котов.

— Ах вон оно что? — удивился Тьерри. — Ну что ж, если ты в состоянии снова выйти из дома, то я заказал нам столик в «Розовом доме»...

— Столик? — Теперь уже удивилась я. — Но магазин...

— Ничего, я буду держать оборону, — тут же сказала Зози. — А вы немного развлекитесь.

— Ну что, Анни? Ты готова? — спросил Тьерри.

Я заметила, какой взгляд метнула в его сторону Анук. В нем сквозило не то чтобы презрение — скорее, пожалуй, возмущение. Впрочем, я не слишком удивилась: все-таки у Тьерри — даже при самых добрых намерениях — отношение к детям весьма старомодное. Анук, должно быть, чувствует, что у него не встречают особого одобрения некоторые ее привычки — например, бегать где-то под дождем с Жаном-Лу, часами торчать на старом кладбище (где собираются всякие бродяги и отщепенцы) или играть в разные шумные игры с Розетт.

— Может, ты лучше платье наденешь? — предложил он.

Теперь она уже почти не скрывала своего возмущения.

— По-моему, я и так хорошо одета!

Честно говоря, мне тоже так кажется. В таком городе, как Париж, где первостепенным правилом является элегантный конформизм в одежде, Анук осмеливается проявлять воображение. Возможно, это влияние Зози, но то предпочтение, которое Анук оказывает совершенно не сочетающимся друг с другом цветам, и недавно возникшая у нее привычка чем-нибудь украшать свою одежду — ленточкой, каким-то значком, куском блестящего галуна — придают ее облику некоторое буйство, какого я в ней не замечала со времен Ланскне.

Возможна именно их она и пытается вернуть — те времена, когда все в ее жизни было гораздо проще. В Ланскне Анук бегала, где хотела, целыми днями играла на берегу реки, без конца болтала с Пантуфлем, была зачинщицей всевозможных игр — в крокодилов, в пиратов — и вечно пребывала в немилости у школьных учителей.

Но то был совершенно другой мир. Если не считать речных цыган — всегда пользовавшихся дурной репутацией и порой действительно не слишком честных, но, безусловно, ни для кого не опасных, — в Ланскне чужие люди практически не появлялись. Там никто и не думал запирать двери, там даже все собаки были знакомыми.

— А в платье я ходить не люблю! — заявила Анук.

Даже не глядя на Тьерри, я чувствовала его неодобрение. В мире Тьерри девочки обязаны носить платья — между прочим, за последние полгода он сам купил несколько штук и для Анук, и для Розетт в надежде, что я пойму намек.

Тьерри наблюдал за мной, поджав губы.

— Знаешь, я, в общем, и есть-то не хочу, — сказала я. — Может, нам лучше просто пойти погулять, а потом по пути что-нибудь перехватить в кафе? Пойдем в парк Тюрлюр или...

— Но я же столик заказал! — возмутился Тьерри.

Я не выдержала и расхохоталась, такое у него было выражение лица. В мире Тьерри все должно делаться по плану. Для всего существуют свои правила, свои графики, и все их нужно выполнять, и следовать всегда нужно только в заданном направлении. Заказанный в дорогом ресторане столик, да еще во время ланча? Нет, такой заказ никак нельзя аннулировать! Хотя мы оба прекрасно знали, что лучше всего он чувствует себя в таких местах, как «Крошка зяблик», он выбрал сегодня «Розовый дом», а потому Анук непременно должна надеть платье. Таков уж он: твердый, как скала, предсказуемый, никогда не теряющий самообладания — но порой мне очень хочется, чтобы он перестал быть таким несгибаемым и сумел отыскать в своей душе хоть капельку спонтанности...

— Ты так свое кольцо и не носишь, — заметил он.

Я инстинктивно опустила глаза и попыталась оправдаться:

— Это из-за шоколада. Он ко всему прилипает.

— Ох уж этот твой шоколад! — вздохнул Тьерри.

Это явно был не самый удачный из наших выходов в свет. Возможно, из-за слишком мрачной погоды, или толчеи на улицах, или полного отсутствия аппетита у Анук, или упорного нежелания Розетт пользоваться ложкой. Тьерри все больше поджимал губы, глядя, как Розетт пальцами выкладывает у себя на тарелке спираль из зеленого горошка.

— Как ты себя ведешь, Розетт! — наконец не выдержал он.

Розетт сделала вид, что не слышит и совершенно поглощена своим занятием.

— Розетт! — резко окликнул он ее.

Но она по-прежнему не обращала на него внимания, хотя его окрик услышали все, а женщина за соседним столиком даже обернулась.

— Ничего страшного, Тьерри, — попыталась вмешаться я. — Ты же знаешь, какая она. Оставь ее в покое, и вскоре...

Но Тьерри прервал меня отчаянным стоном:

— Господи, да ты только посмотри, на кого она похожа! А ведь ей уже почти четыре года! — Он повернулся ко мне, глаза его горели странным огнем. — Нет, Янна, так не годится. Это ненормально. И тебе придется повернуться к данной проблеме лицом. Девочке необходима помощь. И я бы хотел... Нет, ты только посмотри на нее!..

Он гневно воззрился на Розетт, которая теперь преспокойно, с сосредоточенным видом ела горошинки, беря их по одной пальцами.

Тьерри ловко перехватил ее руку, и она изумленно вскинула на него глаза.

— Вот, Розетт. Возьми-ка ложку. Держи, держи ее как следует!..

Он силой сунул ей в руку ложку. Она тут же ее выронила. Он поднял ее и снова сунул ей.

— Тьерри...

— Нет, Янна, ей придется этому научиться.

Когда он в очередной раз попытался всучить Розетт ложку, девочка с упрямым видом стиснула пальчики в крошечный кулачок.

— Послушай, Тьерри, — меня начинало это раздражать, — позволь мне решать, что Розетт...

— Ой! — Он вдруг перестал совать Розетт ложку и быстро отдернул руку. — Она меня укусила! Дрянь! Она укусила меня!

Мне показалось, что краем глаза я заметила промелькнувшее золотистое сияние, глаз-бусинку, загнутый крючком хвост...

А Розетт с помощью пальцев сделала кому-то знак: подойди сюда.

— Розетт, пожалуйста, не надо...

— Бам, — сказала Розетт.

Ох, нет. Только не сейчас...

Я встала, намереваясь уйти.

— Анук, Розетт...

Я взглянула на Тьерри. На запястье у него краснел крошечный след укуса. Мою душу охватила паника. Одно дело, когда подобная Случайность происходит у нас в магазине, но совсем другое — здесь, где столько народу...

— Извини, пожалуйста, — сказала я Тьерри. — Но нам пора.

— Но вы же так ничего и не съели! — обиделся он.

Я понимала: в его душе борются гнев, возмущение и всепоглощающее желание во что бы то ни стало удержать нас, доказать самому себе, что он поступил правильно, что эту ситуацию можно легко переломить, что все еще может пойти в соответствии с задуманным планом.

— Я не могу больше задерживаться, — сказала я и подхватила Розетт на руки. — Извини... но мне просто необходимо немедленно отсюда выйти...

— Янна...

Тьерри схватил меня за руку, и мой гнев, вызванный тем, что он осмелился вмешаться в мои отношения с детьми, в мою жизнь, вдруг угас, стоило мне увидеть выражение его глаз.

— Я хотел, чтобы все было как следует, — сказал он.

— Все в порядке, — успокоила я его. — Ты ни в чем не виноват.

Он заплатил по счету и пешком проводил нас до дома. В четыре часа дня на улице было уже темно, и свет фонарей отражался от мокрой мостовой. Мы почти не разговаривали, Анук держала Розетт за руку, и они старательно обходили каждую трещину. Тьерри молчал с каменным лицом, засунув руки глубоко в карманы.

— Прошу тебя, Тьерри, не будь таким! Розетт сегодня днем не спала, и тебе прекрасно известно, что она в таких случаях всегда перевозбуждается.

На самом деле сильно сомневаюсь, что он вообще хоть что-нибудь в этом понимает. Его сыну сейчас, должно быть, уже больше двадцати, так что сам он наверняка позабыл, что маленький ребенок в семье — это и вечное раздражение, и слезы, и крики, и суматоха. Впрочем, у них в семье, возможно, всем этим занималась Сара, а Тьерри играл роль великодушного отца: игра в футбол, прогулки в парке, сражения на подушках, всевозможные развлечения.