Хакер Астарты

Не нравилось это Д-ну. Жена своевольничала. Деловая, быстрая, она успевала все и днем и ночью. В праздники плодородия омывала водой алтари, жертвенные крюки и стоки для крови, острила ножи храмовых служек и золотила одеяния седобородых жрецов, знающих и ханаанский алфавит, и мудреную шумерскую клинопись, и небесные сферы халдеев. Проверяла, натерлись ли блудницы мыльным корнем, смягчили ли кожу кунжутным маслом, крыты ли позолотой их ногти. Хлопая крыльями орлов, изгоняла змей и шакалов из священной дубовой рощи.

В то утро вместе со жрецами обошла хлев, загон для овец, кузницу и гранильню. Осмотрела Дом Брачующихся, где в алебастровых вазах стояли свежие ветви, а на блюде лежали финики и гранаты. Проверила амбар и цистерну с водой, на что-то рассердилась, и сразу засуетились жрецы и забегали служки. То ли воды не хватало, то ли зерна, то ли огонь в жертвеннике был недостаточно дымным.

К вечеру служки наполнили цистерну, воскурился сладостный дым, в Священной роще улеглись под старыми дубами тени. По белым керамическим плитам фигуристым шагом прошествовал жрец, узкой хвостообразной бородой похожий на халдея. Храм наполнился гостями, их веселое дыхание колыхало воздух и было слышно от подполья до крыш, шелестело праздничным вкусным сором во дворе и в каждом покое, зудело в рогах, лохматило и вздымало хвосты, раздувало одежды, звенело медными ножами, ухало барабанами из коровьей кожи — боги дождя и грозы, войны и мира, мудрости и военной доблести, боги-врачеватели и боги-кормильцы, повелители мух и саранчи, птиц и зверей, демоны дубрав и горных источников отдавали почести хозяйке, и уже нельзя было понять, ей ли молились прежде люди в звериных шкурах, перед ней они трепетали или перед ее матерью Инанной, или перед матерью матери, Аруру, или перед древнейшей матерью Мамет, память о которой стерлась. И тогда, легко касаясь сандалиями воздуха, Астарта поспешила к мужу.

Ополоснув бороду и чресла, взошел он на крышу ее храма, плоскую и открытую, как в вавилонском храме Иштар. Ждал праздника и начал чувствовать нетерпение. Уже кропили плиты вокруг алтаря благовонным кипарисовым маслом из микенских плошек и сливками от белой коровы из желтых кувшинов. Астарте нужны подарки, корысть, сперма, веселье, а Д-ну жертвенность. Народ его должен быть богобоязнен и суров. Как знать помыслы жертвующих? Корыстны они или боятся бога? Д-н не читает в сердцах смертных. Понимает он то, что любит, — жертвенную кровь. Близкая по составу к водам всемирного океана, она должна быть горячей, сказано Великой Матерью, что сказано, то сказано…»

33

Дважды в этом месте я прерывался. Тому были причины, но и сам Локтев начал смущать. Что-то в его Д-не было подозрительное. Что это за противопоставление рациональности и чувства? Промелькнуло в нескольких местах расхожее почвенничество. Астарта — это роскошества, свобода, страсти, разврат, а Д-н любит порядок. Народ и Д-н едины. Слишком это было знакомо. Локтев выражался туманно, а в такие времена, как тридцатые годы в Европе, следовало выражаться точнее. Антифашистские высказывания об археологах не показались мне убедительными. Человек может не любить фашистов и при этом не подозревать, что сам — фашист. Впрочем, говорил я себе, теперь все, что не скептицизм, подозревается в фашизме, такое теперь время, обжегшийся на молоке дует на воду.

34

Три месяца Дуля жила дома. Профессор Вернер была права, когда сказала: что вспомнит, то будет с ней. Оказавшись в своей квартире, Дуля мгновенно вспомнила все. Она осторожно ходила по комнате, подходила к кухонной раковине и что-то мыла. Однажды полезла в шкафчик с крупами. Затаив дыхание, я подсматривал, притворяясь, что ищу книгу на книжной полке. Дуля достала гречку, подходящую кастрюлю и сварила кашу. Эту кашу мы съели на завтрак. Я не показал удивления или радости — Дуле не приходило в голову, что тут есть, чему радоваться и удивляться.

Она была все той же. И прежде была неловкой и, сознавая свою неуклюжесть, замедляла движения, точно сомнамбула. И прежде боялась что-нибудь разбить. Никогда не доверяла хрупким вещам и радовалась, когда кто-нибудь разбивал стеклянную вазу: слава богу, не она, теперь одной опасностью меньше. Всегда назидательно говорила: «Меня никогда нельзя торопить». Всегда оттягивала любые решения — что купить, куда пойти или не пойти решала в последнюю минуту, как в последнюю минуту переходила улицу или обходила лужу. Однако неприятную неизбежную работу делала сразу — не оставляла после еды грязной посуды или неубранного стола. Упрощала жизнь по раз навсегда найденному принципу: решения принимать, чем позднее, работу делать сразу. Никогда не могла терпеть обсуждений. Никогда не выясняла отношения. Не знала сомнений. Не помню, чтобы ее тянуло в компании, к развлечениям, даже к телевизору. Освободившись от дел, предпочитала поспать. Словно бы с детства знала, что когда-нибудь ей придется жить почти без разума, и готовилась к этому.

Но хаос неумолимо вползал. Мы сидели за столом, ели, разговаривали, а руки ее в это время совершали странные и бессмысленные действия. Если она видела на столе перед собой два предмета, из которых один можно было вставить в другой, она обязательно это делала, вставляя грязный стакан в сахарницу или грязную вилку в стакан с соком. Переливала воду и сок из чашки в любой сосуд, куда можно было налить. Деловито засовывала мусор в продукты, а продукты — в мусор. От неожиданности я иногда вскрикивал:

— Что ты творишь?

Она осознавала ошибку, прекращала действие и спокойно отвечала:

— Не нервничай, все нормально.

Неспособность концентрировать внимание не давала оформиться ни одному интересу. Искала какое-нибудь занятие, не понимая, что все они стали ей недоступны. Что-то начинала, тут же уставала, бросала работу, шла в спальню и тихонько ложилась на кровать.

К вечеру, когда спадала жара, мы шли гулять по окрестным улочкам со вздыбленными тротуарами, забитыми припаркованными машинами. Район построили, когда в страну хлынули беженцы из Марокко, всем давали по пять соток с одинаковыми бетонными жилыми коробками. Эти коробки многие перестроили в двухэтажные виллы, разбили газоны и цветники во дворах, поставили на газонах пластиковые столики с креслами. Но некоторые дома остались нетронутыми, опустели и разрушились от времени, заросли олеандром и диким виноградом, спрятались в тени вымахавших и состарившихся кипарисов, гранатов, манго или акаций. На сгнивших подоконниках, верандах и просто кучами у разрушенных заборов валялись ветошь, домашний мусор, старая одежда и обувь вперемешку с перегнившей листвой и плодами. Эти дома почему-то привлекали ее особенно. У нее возникали галлюцинации, она видела среди развалин людей и здоровалась с ними.

В середине мая, через полтора месяца после ее возвращения из «Мальбена», я впервые решился включить телевизор. Для этого очень осторожно выбрал старый советский фильм о войне, который мы уже видели. Полчаса Дуля смотрела с интересом, потом устала и ушла в кровать. Но начало было положено — на следующий день посмотрела второй старый фильм почти целиком, еще через день — всю программу Малахова, а через месяц вовсю смотрела телешоу и фильмы, предпочитая документальные и шарахаясь от стремительных, утомляющих глаза и мозг американских боевиков. К тому времени уже взахлеб читала. На полках нашлась с большими буквами «Как закалялась сталь», Дуля перечла роман, не отрываясь, и попросила «Петербургские повести» Гоголя.

Неспособная к быстрым реакциям и сложным ситуациям американских фильмов, она по-прежнему была чуткой к фальши. Простые латиноамериканские сериалы, например, ее нервировали, а игру Янковского в «Крейцеровой Сонате», где жест и интонация говорили больше, чем слова, могла оценить во всей полноте, со всеми оттенками, которые вряд ли способны были воспринять те, кто считал, что ей место в отделении несамостоятельных и слабоумных.