Декрет о народной любви

— «Несообразности»… «Несообразности»… И в слове этом — весь Муц, разве нет? Как вам угодно. Пройдя через подобные испытания, невольно ожесточаешься. Пойдемте к тракту вместе. — Йозеф проследовал за Матулой к опустевшей дороге. Капитан встал лицом к офицеру, в нескольких саженях поодаль. — Итак, — произнес командующий, — сейчас каждый, не торопясь, достанет пистолет. — Мужчины достали оружие. Матула пошел, пятясь. — Во избежание несообразностей, — добавил капитан. — Ну что, Йозеф? Как видите, я способен шагать задом наперед, без малейших не-со-об-раз-но-стей. Как только скроюсь из виду, отправляйтесь следом за мной.

Муц глядел, как капитан, пятясь, прошагал с сотню саженей и, дважды запнувшись, развернулся.

Йозеф убрал револьвер. Грязь осталась на одежде, но большую часть жижи удалось стряхнуть. Подошел к поваленному дереву, уселся на ствол — на том же месте лежал труп Климента. Колеса телеги, копыта, ноги и дождь сгладили все следы до неразличимости, точно и не было здесь человеческого тела.

Облака над горизонтом смотрелись великолепно. Пора бы и снегу выпасть. Вот, должно быть, как выглядит обыкновенная гражданская война: заброшенные поля, некошеные луга и несжатые колосья прячутся в старых бороздах, вдалеке — копны сена, заготовленного крестьянами для скотины. Не раны, но запустение: облысела страна, изошла морщинами, хромает, немытая.

С проблеском вкусовой памяти Муц испытал жажду: захотелось выпить стакан багрового вина. Достал из нагрудного кармана сорочки ворох бумаг и перечитал наброски отчета об имевших место полугодом раньше действиях войск капитана Матулы в Старой Крепости, о глубочайшем ужасе, упомянуть о котором не осмеливался ни один из бойцов, даром что ни о чем больше не говорили.

Более всего зачеркнутых мест и исправлений попадалось в черновых записках в тех же местах, что и прежде, когда Муц силился «пояснить»… вернее, «оправдать»… или, точнее, «извинить»… ах нет, «изложить события»: убийство мирного населения, ссылаясь на «предшествовавшие инциденты» казней чешских военнопленных; попытки «охарактеризовать политические взгляды горожан»: «многообразие взглядов всевозможных сторонников белых и красных», слово «сторонников» зачеркнуто, а сверху приписано «активистов», и рассказ о собственных действиях. «Пытался удержать», последнее слово перечеркнуто, сверху — «образумить», вся фраза зачеркнута целиком и переписана: «Опасаясь за собственную жизнь, я не предпринимал никаких серьезных попыток вмешательства». «Серьезных» замарано.

На западе трижды гулко бухнуло: резкие удары, нанесенные по опустевшему мирозданию. Примерно в полусотне верст палили из артиллерийских орудий. Неслыханные в природе звуки.

Муц скомкал записки, что держал в руке, бросил ком наземь, зажег спичку и уселся на корточки, наблюдая, как догорает бумага до черных хлопьев, которые втоптал в грязь.

Зашагал обратно, к городу, дивясь тому многообразию жестокости и глупости, с которым успел повстречаться со вчерашнего дня. Одни, затаившись в тихой мансарде разума, пытались думать, в то время как все соседи бросались в окна, самоподжигались и душили друг друга. Матуле офицер не доверял: верить капитану можно было лишь постфактум. Например, можно поверить, что командующий корпусом вас только что не убил, но знать наверняка, что в будущем он вас не прикончит, — невозможно.

На полпути Муц повстречался с Балашовым — тот собирал грибы на краю рощицы. Глеб шагнул навстречу офицеру поздороваться и пожал руку.

— Хотел с вами переговорить, — начал староста, — вот и притворился, будто грибы ищу. Матула страшный. Товарища вашего жаль.

— Климента? Нет, мы не были близки, но тем не менее благодарю за участие.

— Что же мне сказать прихожанам? Подобные убийства тем более ужасны, что случаются в самый разгар войны. Вы слышали пушки?

— Да, — признался Муц, изучая выражение лица собеседника, исподволь пронзая взором глаза, точно собираясь обнаружить там плавающий в формальдегиде ключ к греховным вожделениям. — Должно быть, красные взяли Верхний Лук, вот и направили к нам небольшую часть канониров — попугать. — Осекся.

Мужчины чувствовали себя неуверенно. Некогда Муц обнаружил, что против робости недурно помогают похоть и страх перед шрапнелью, а потому решил воспользоваться проверенным средством. Сказал:

— Вам, Глеб Алексеевич, и прежде доводилось слышать тяжелые орудия? Мне Анна Петровна говорила.

— Я знаю.

— Позволила прочитать ваше письмо. Вы сердитесь?

— Отнюдь.

— Есть ли хоть что-нибудь, что способно вывести вас из себя?

Балашов издал смешок — так порой смеются, вспоминая худшее из случившихся происшествий.

— Когда вы задаете подобные вопросы, я чувствую себя так, будто предстал перед профессорской коллегией.

— Простите.

— А есть ли у ваших отчества?

— Отчества?

— Вот меня, скажем, зовут Глеб Алексеевич. Значит: Глеб, Алексеев сын. Мне так проще, вы ведь отменно говорите по-русски, мне хотелось бы называть вас по имени и отчеству А то, если по-вашему, всё как-то безбожно выходит. Пан такой, офицер сякой…

— Отца моего звали Йозеф.

— Значит, вас можно называть Йозефом Йозефовичем?

— Если угодно, — ответил Муц, понимая, что его обошли обходительностью.

— Хотелось бы поговорить с вами, Йозеф Йозефович, об обещаниях. Послушайте и не перебивайте. Здесь не рынок, чтобы взвесить обещания, какое выйдет дороже, и нарушившего слово в суд не приведешь. По крайней мере, не в этом мире. Остается лишь молиться и надеяться. Я нарушил обещание, данное перед Богом жене, однако же с тех пор мы обменялись новыми клятвами. Я пообещал супруге, что никогда не стану помогать другим совершить то, в чем помогали мне. Что не прикоснусь к ножу. Никогда не посещать дом ее непрошено, и во что бы то ни стало не позволю Алеше раскрыть, кем я ему довожусь.

Анна же поклялась никогда и ни перед кем не распространяться о совершенном мною. И я страдаю оттого, что клятва ее нарушена, и мне нет дела, полагаете ли вы вместе с нею, что я имею право на подобные чувства или же нет. Однако не могу считать, будто единожды нарушенное обещание бесполезно. Подобная клятва становится разорвана надвое, и владеют ею двое, а потому не знаю, вправе ли кто-либо из вас и впредь нарушать обещание.

Покраснев, Муц преисполнился к Балашову симпатии оттого, что в глубине души, помимо опасений перед разглашением тайны скопца, тот испытывал и более сильный страх насмешек.

— Анна Петровна давала и иную клятву, Йозеф Йозефович, — добавил Балашов, сложив руки за спиною и глядя офицеру в один глаз. Муц отчего-то пожалел, что не утаил имени своего отца — по крайней мере, мог бы назвать вымышленное. Балашов от замешательства чеха лишь посуровел. — Касаемо мужчин.

— Пообещала не встречаться с другими?

— Напротив, пообещала встречаться.

— Вот как…

— Здесь я ничего предпринять не в силах. Ни в отношении вас, ни в отношении любого другого любовника. Не желаю, чтобы это случалось, однако же знаю о происходящем, да поделать ничего не могу.

Муц предвосхищал встречу с покорным, опростившимся человеком, так и не оправившимся от нанесенной несколько лет тому назад раны; предвкушал и собственное неприятие, не оставившее офицера и при дневном свете, после прочтения письма, когда решимость его повстречаться с кастратом укрепилась. Полагал, что сможет без труда подчинить Глеба.

Однако же выходило как-то не гладко. Балашов пристыдил его, не имея на то ни малейших оснований. Муц даже пожалел, что не представилось случая сойтись с Глебом прежде. Однако же случившееся отдавалось столь громким гулом в ушах, что, лишь придерживаясь замысла своего, мог офицер сохранить самообладание. И долг велел обратиться с просьбою.

— Простите, что расстроил вас, — повинился Муц. — Вижу, вам известно о нашей с Анной Петровной связи. Значит, будет легче выполнить мою просьбу.

— Что за просьба?

— Вам придется велеть жене уехать и сына с собой забрать.