Бар эскадрильи

— Форнеро — мой издатель, — говорю я.

— А, так это из-за этого… Бедняга!

И они переходят к обсуждению грудей Леннокс, на которых все заметили змеившиеся вены.

— Вот из-за этого беременность меня и пугает. Кажется…

А там, внизу, ассистент Деметриоса уже надрывается в мегафон. Они неохотно встают. «Ты хочешь знать мое мнение? Этот фильм сглазили. Когда мы спускаемся в машине из Понтрезины сюда, ты видела эти обрывы? Мне от них плохо. Я не шучу! Несчастье никогда не приходит одно, никогда… Ты идешь?»

Жос становится все более и более молчаливым. Сидя рядом, я наблюдаю за ним: он ничего не ест. Бутылки так и продолжают убирать у него из-под носа. Вернулся Вайнберг, интересно, кто его вызвал? Он злобно кривит рот, в котором наискосок торчит пустой, но вонючий мундштук. Он тихонько отводит Жоса в сторону — и все сразу чувствуют облегчение. Шепот, вздохи. Деметриос воспользовался грозовым днем, чтобы отснять внутренние сцены. В большом салоне дворца голубая лаванда переходит в канареечно-голубой, это отвратительно. Барон и его сыновья страдают так, будто откапывают их предков. Два миллиона лир в день и бесплатная покраска — есть из-за чего быть терпимым.

Младшему из сыновей потребовалось три дня, чтобы меня заметить. Со вчерашнего дня мы играем в прятки в доме, где он знает все закоулки, которые ему не терпится показать мне. А их так много! Я чуть было не упала этим утром в библиотеке на третьем этаже, в которой пахло теплой пылью и сухой кожей. У Винченцо свежие губы. Но этот белый цвет, и потный лоб… Он не умеет правильно выбрать время. Жос насмешливо посмотрел на меня, когда я спустилась по главной лестнице, одна. Одна, но с затуманенным взором: я себя знаю.

Лакло, муж (Винченцо прозвал его «Опасные связи»: хорошее определение), больше ни с кем не разговаривает. Дельфина вернулась в свою конуру. Ей пришлось отказать Шабею в последней жертве (интересно, как бы она нашла место и случай?), потому что он вот-вот уезжает. Он решил поговорить со мной с юмором: «Ни ты, ни малышка Лакло, — сказал он мне, — для меня это путешествие — полный провал».

— Ну, а Жоса вы подбодрили?

— Ты же его ни на минуту не покидала. Невозможно было с ним поговорить. Да и не хочет он ничего слышать. Тебя он что, слушает? Как правило, все киносъемки создают впечатление беспорядка, страстей, но съемка этого фильма попахивает катастрофой.

— Никто не хочет вмешиваться…

— Моя маленькая Элизабет, научись одному жизненному правилу: не старайся никогда изображать из себя верного ньюфаундленда. Ты никого не спасешь. Иногда можно спасти себя, если быть достаточно шустрым и трезвомыслящим и если не придумывать себе никакого дела чести, а других — никогда. Если через месяц Форнеро не возьмет себя в руки, я подпишу контракт с Ласнером или с Галлимаром. Я — крыса, моя дорогая. А этот корабль…

— Тогда зачем нужно было это путешествие?

— Я хотел «увидеть собственными глазами» — это сделано — и к тому же я тебя надеялся совратить. Не напускай на себя высокомерный вид. Крысы — животные, достойные уважения. И человек, который говорит правду, тоже достоин уважения. Я потерял целую неделю, это не страшно, но уже многовато. Написал для Дельфины три или четыре вещицы, самые бесплатные тексты за мою карьеру! Деметриос вырежет их при монтаже, а сама Дельфина вернулась к мужу, чтобы он надавал ей пощечин. Попутного ветра!

— Патрисия возвращается из Калифорнии?

— Да, послезавтра, а как ты об этом узнала?

ЧАСТЬ IV. УБИТЬ ДУШУ

* * *

Г-жа Вокро живет в трехкомнатной квартире на улице Ломон, недалеко от ирландского мужского монастыря. Окна ее квартиры выходят на больницу: «Мне достаточно будет пересечь улицу», — говорит она. Говорит весело, будучи от природы человеком крепким.

После смерти мужа, которого она называет не иначе как «господин Вокро», она поспешила покинуть особнячок на улице Ванв, где они прожили двадцать лет, воспитали Элизабет, встретили старость. Она вернулась в квартал за Пантеоном, потому что всякая жизнь имеет свой уклон: ее мать была консьержкой на улице Ульм во время оккупации, и г-жа Вокро сохранила о квартале незабываемые воспоминания. Студенты-искусствоведы свистом восхищения встречали ее, когда она шла по их тротуару, взгромоздившись на высокие пробковые подметки. А вот студенты «Эколь Нормаль», те, по ее мнению, были более скрытны. Когда они видели, как она входит в красивое здание, где работала ее мать, ее принимали за богатую особу. Несколько раз один парень, который оказался посмелее, приходил к консьержке осведомиться: не знает ли она ту красивую девушку, которая только что вошла через эту дверь? Ее матери этот парень не показался многообещающим; удостоверившись, что красавицы Жизели не видно (та умирала в это время со смеху за серой перегородкой, которые тогда разделяли комнатку консьержей), она выкладывала любопытному кучу небылиц. Госпожа Мать ждала, когда появится, чтобы его заарканить, молодой человек попредставительнее. Она утверждала, что ей нет равных в умении различить богача в обтрепанном студенте. Если это было правдой, то почему она сама доживала жизнь консьержкой? Жизель была философом и в 1945-м году вышла замуж за агента по продаже энциклопедий; он героически сражался на баррикадах, когда изгоняли оккупантов, отчего стал местной знаменитостью. Элизабет родилась десять лет спустя, когда Жизель, утратив надежду, перестала бегать по шарлатанам и смирилась со своей бездетностью.

Сегодня г-жа Вокро, которую уже никто не зовет Жизелью, смотрит мудрым и опытным взглядом, как мимо проходят бесчисленные молодые люди из близлежащих кварталов. Надо сказать, что мудрости у нее было больше, нежели опыта. Она была верна своему продавцу словарей, если не считать двух-трех исключений из правила в годы, когда г-н Вокро заставлял ее страдать. В зависимости от настроения, она то забывает, то раздувает эти свои исключения и безмятежно старится. У нее насмешливое лицо, погрузневшее тело, уверенный вид бывшей красавицы. Поэтому красоту Элизабет, да и ее успехи тоже она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Вот уже шесть лет — с того времени, как умер ее муж, — случается, что ее дочь приводит к ней своих друзей, «своих фаворитов», как называет их мать. Г-жа Вокро обращается с мужчинами с уважительной фамильярностью, как торговка со своей клиентурой. Но в последнее время она выглядит менее ухоженной, не очень следит за собой. «Я зализываю раны», — говорит она мрачно. А минуту спустя хохочет, рассказывает секреты принцев и звезд, близких знакомых. Появление Жоса Форнеро ее заинтриговало.

У Элизабет еще никогда не было настоящего буржуа. Во всяком случае на улицу Ломон она их не приводила. «Ты теперь спишь со стариками?» Элизабет осталась невозмутимой. Она никогда не подтверждала и не опровергала гипотезы, которые выдвигала ее мать-психолог. «И ты обращаешься к нему на вы!..» Эта последняя деталь заставляет г-жу Вокро сгорать от любопытства.

Жос в первый вечер, когда он пришел за Элизабет на улицу Ломон, — «Я должна заскочить к матери… Приходите за мной туда», — вместо того чтобы поскорее уйти, уселся в столовой и согласился выпить стаканчик сюза. Войдя, он заметил полки с книгами, разноцветные переплеты. Г-жа Вокро рассказала ему о профессии ее покойного мужа. Разве они не были немного собратьями по цеху? «Ты мне этого не говорила, Элизабет…»

— Бабет? Она никогда ничего не говорит.

Вечером в следующий четверг (четверг был «днем Бабеты») Жос пришел раньше назначенного времени. «Вы знаете, где бутылка…» Он открыл буфет, вытащил стаканы. Г-жа Вокро курила сигареты со светлым табаком редкой марки и красила в голубой цвет веки над любопытными глазами. Нет: бдительными. Которые, во всяком случае, ни на минуту не отпускали Жоса Форнеро. Г-жа Вокро была полна решимости понять. Но что надо было понять? Почему этот худой и серый человек, похоже, хорошо чувствует себя у нее? Она была неглупа и удивлялась. Она когда-то приколола кнопками к обоям сотни почтовых карточек. Жос узнал пик Jla- гальб и площадь в Цуоце. Г-жа Вокро перехватила его взгляд.