Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Он написал заявление на отпуск и, все так же ощущая на губах аромат розы, вошел к председателю.

Председатель и заместитель заперли кабинет на ключ и хмуро крутили в руках заявление. Старый диван, обитый вечно холодным дерматином, письменный стол с инвентарным номерком и сами они, взъерошенные, в китайских хлопчатобумажных костюмчиках, опустили Феликса на землю.

— Шалунишка, — сказал председатель, доставая из шкафчика бутылку нарзана. Затем, сморщась, откупорил и налил в мутный стакан. Зам, опустив седую голову, потирал острые коленки, ждал. — Шалунишка, — отхлебнув пузырчатой воды, продолжал пред, — бывают женщины красивые.

Ах, вон оно что, подумал Феликс. Рыжая грива конторским покоя не дает. Это понятно, но чтобы казнокрады моралистами стали, так это что-то новенькое. А пред продолжал:

— Бывают очень красивые. — Зам хмуро кивал. — А эта, эта… ослепительна, эта — просто исчадие ада, — он раскинул руки, дураковато улыбаясь.

— Ты не в окно смотри, а слушай, у него умная седая голова, — буркнул зам.

— Мне нужен отпуск, — твердо сказал Феликс.

— А кто тебя держит? — деланно испугался пред и втянул голову в хилый каркасик ключиц. — Дадим санаторий, проветрись, отдохни, коньячку армянского попей, ну, заведи там парочку порядочных б…, но эту рыжую стерву брось.

— Вы, конечно, лучше меня знаете, с кем мне спать, и сколько сахару в стакан сыпать, и какое кино смотреть, — разозлился Феликс, но председатель пропустил слова мимо ушей и начал загибать пальцы.

— Пойми, у тебя машина, у тебя квартира, — зам утвердительно кивает, — у тебя братец Димитрий Сергеич опять-таки кто? А кто она? Я тебе скажу, кто она — стрекоза она, мильона на нее не хватит. Что у нее есть? Пшик, рыжая челка да еще хахаль в Москве, а ты ей только на курортный сезон нужен.

Кровь зашумела в голове, но Феликс заставил себя глядеть в окно. Во двор въехал грузовик с картонками для калош, зайчик скользнул в полумраке кабинета, на миг солнечно отразив Феликса в стекле. Клетчатая рубашка, на багровом лице стиснутые губы, веки сощурены.

Когда грузовик, обдав гарью и урчанием, прокрутил перед лицом колеса и стекла перестали дребезжать, казнокрад посыпал скороговоркой:

— Кто? Кто дарит серьги за четыре сотни? А это только начало. А потом понадобятся аэропланы и шубы, французский коньяк и брильянты. А узнает ОБХСС, сюда придут копать, сюда… Это же несерьезно, пойми, шалунишка. Сева, — обратился пред к заму, — сколько я за Софой ухаживал?

— Два года.

— Слышишь, два года, и ни разу не поцеловал: не позволяла. Весь город знал, а все потому, что была она девушкой, и я сделал ее дамой, я, в 27 лет, честно, на перине. А у рыжей перебывало больше, чем в бочке огурцов.

Феликс нашел в себе силы молчать. А зам хлопнул себя по лбу:

— А почему бы тебе не жениться на Вере, а?

Они долго и радостно глядели друг на друга, будто мысль пришла сейчас.

— Это-таки да, — резюмировал пред. — Это-таки идея.

— Ты знаешь, что такое Вера? Ты не смотри, что у нее нет золотых волос. Если надо, покрасим. Ты не смотри, что у нее отец поп, а брат сумасшедший. Вера умеет готовить такие кушанья. Вера из ничего сделает «что-то», а из что-то она уже сотворит такое… — он поцеловал кончики пальцев, — …сплошной цимес. Ну а с рыжей, Бог тебе судья, переспал, попробовал, запиши в книжечку, все на старости лет будет что почитать, вспомнить.

— Это же в какую книжечку нужно записывать? — рассвирепел Феликс, и их восклицания, мимика, жесты останавливались, будто в стоп-кадре.

— Тогда скажи ему все, — обронил голову зам, а пред, трагически вздохнув, заговорил:

— Она жила с профессором. — Пред достал письмо, почитал и добавил: — «с профессором живописи и ваяния…», а у него двое детей.

Феликс опустился на стул, омерзение неожиданно прошло, и ему стало невыносимо жалко этих людей. Сидящие рядком на потертом диване, они глядят на него, ухмыляющегося, с недоумением.

— Тебе мало? Так знай, она жила и сейчас живет с режиссером, — пред опять заглянул в письмо и назвал фамилию. — Ее привез сюда режиссер, они поругались… Вот тут в листке записано, не смейся — это святая правда, за этот листок хорошо заплачено.

— Послушайте, — сказал Феликс тихо, но проникновенно, а потому и убедительно, — почему вы клевещете на женщину, которую я ждал всю жизнь? Пусть запоздалая любовь, пусть поздно, но пришла ко мне женщина, я люблю ее и плевал на вашу болтовню. Это мерзко, поймите! Люблю!

Ишь, как они сокрушенно иронически закачали головами. Любовь? Да, да, заранее знают все, подумал Феликс, но продолжал говорить и вкладывал всю убежденность в слова.

— Вы видите эту руку? — он пальцем показал на синий пучок вен. — Если б ей понадобилась кровь, то отдал бы всю до капли и был бы счастлив. Если б потребовались глаза, она тут же получила бы их. Все равно я видел бы ее. Видел! — выкрикнул он.

Пред наполнил стакан и серьезно посмотрел, как пенится вода, все молчали, затем заткнул бутылку ключом-пробкой и грустно сказал:

— Ты порядочный человек, шалунишка, мы так и думали, но пойми и нас. То ты болеешь в футбол за фашистов, то приводишь красивую рыжую женщину — вся контора, весь местный комитет гудит, как рой. А наша Акралена [3] Петровна, первая б… и склочница, но прибежала, кричит:

«Что вы здесь за бардак разводите?!» Шалунишка, уж очень красивая женщина эта твоя рыжая, а бабы не прощают красоты, они обезумели и стали страшнее черта. — Пред опять отпил воды и продолжил: — Любовь к этой женщине — твое дело, — на их лицах теперь уже печаль и понимание. — Фабрика — это наше дело, наша жизнь, и не осуждай стариков. Пусть их осудит твой братец, — впервые проявилась ненависть к братцу, и Феликс понял: они впервые были откровенны с ним. — Мы делаем кеды, да какие — лучшие в Союзе, наши калоши не залеживаются на складах. А для этого нужен австралийский каучук. А где его взять? Нужно дать, а для того, чтоб дать, нужно иметь, понимаешь? А потерялся вагон фурнитуры, кто едет? Ашот едет искать. А что он повез в портфеле? А где в городе получают зарплаты больше наших рабочих? А? А кого вызвали в КРУ [4] за перерасход фондов? Кто вылил на себя стакан керосина и провонял все КРУ?

Они там задыхались и морды отворачивали, только что и смогли пальчиком погрозить да выпроводить. А в купальный сезон? — встречай из главка, встречай из треста, из Госстандарта, да что там — из министерства встречай, и каждому — номер с видом на море, экскурсию в Массандру, каждому «Мускат Красного камня», «Пино Гри», «Черный доктор», да что вино — девочек подавай, шашлыки, шампанское на Ай-Петри с музыкой на восходе луны. Каждому достань билет на самолет и ящики с виноградом, и подарок жене, и улыбайся, кланяйся, спасибо говори за то, что осчастливили тебя. Они взяточники и вымогатели, я же должен становиться вором, а не станешь — не будет ни фурнитуры, ни каучука, ни меня, ни Ашота. Фабрики не будет. Плевать им на фабрику, если она карман не золотит.

А какой мы позор принимаем? Помнишь Шевкопляса из Киева? Дурак, но пост-то какой — и родственничек в политбюро. Приехал. Подали люкс трехкомнатный в Ялте. Двух шлюх — блондинку и брюнетку — любую выбирай, а желаешь, так и двух сразу. Шампанского ящики, хоть ванну с девками принимай. Гришка наш, завбазой, пьяненький, звонит: порядок, выбрал брюнетку — любовь пошла. Ну, раз Гришка пьян — значит, порядок. А через день врывается в кабинет шлюха, бросает на стол деньги и вопит на всю контору: «Я женщина честная, деньги задаром не беру, а вы, сволочи, гладиатора мне подсунули».

Удивились мы чрезвычайно с Ашотом. Ашот деньги вложил ей в сумочку и спрашивает: «Дорогая, а что такое гладиатор?» Ну, женщина успокоилась и говорит: «Он не е…т, а только гладит. Всю ночь мякишем по ж…е водит, водит… Одно слово — гладиатор», — во какой конфуз, на всю резиновую промышленность позор!