Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Я стоял на правом клиросе в качестве регента и с трудом справлялся со своим хором. Надежда Александровна вошла, когда пели «Верую». Она поразила меня своим видом, казалась очень взволнованною и смотрела в одну точку растерянными, большими глазами. По церкви пронесся шепот. Мужики расступились и дали ей дорогу. Парубки толкали друг друга в бока и улыбались; девки с любопытством заглядывали ей в глаза; две-три старухи взглянули на нее с состраданием и покачали головами. Аполлинарий Филимоныч набожно перекрестился на левом клиросе.

Она подошла ко мне, остановилась на некотором расстоянии и словно окаменела до того момента, пока о. Иван не начал проповеди. Это бывало чрезвычайно редко, и потому в толпе произошло значительное движение. Все почему-то высморкались, откашлялись и подошли ближе.

— Много грехов вкоренилось в человеке, много плевел завелось на ниве Господней! Пьянство, лень, стяжание, блуд… Богатую жатву собирает диавол! Но все эти пороки, порознь и даже вместе взятые, — ничто в сравнении с той язвой, которая в самом корне подтачивает сердце человека и уподобляет его сосуду, наполненному змеями!

— Ох, Господи!..

— Берегитесь лжеучителей! — с чувством воскликнул оратор, простирая руку в нашем направлении. — Они приходят к вам… — и так далее.

Тысячи глаз повернулись в нашу сторону. Надежда Александровна вдруг снова очнулась, вспыхнула до ушей и почти выбежала из церкви. Это было ужасно неполитично.

Подходя к бане, после церкви, я заметил, что ворота Надежды Александровны выпачканы дегтем. Она лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и не заметила моего прихода. На полу валялось какое-то разорванное письмо; на столе лежал револьвер.

— Надежда Александровна!

Она вздрогнула и быстро поднялась. У нее был очень болезненный вид и веки покраснели.

— Ах, это вы! — сухо сказала она и отвернулась. — Садитесь, пожалуйста!

Это было ни на что не похоже! Впрочем, весьма вероятно, что она не знала про мою любовь. Я никогда не говорил ей об этом. Она всегда так направляла разговор, что признание было решительно невозможно. Больные, гигиенические условия и прочее — и ровно ничего о себе. Странная, гордая девушка! Я знал наверное, что она ни с кем не переписывалась. Я составлял ее единственную поддержку; но она как будто досадовала на меня за это и никогда не благодарила, если мне случалось оказывать ей какую-нибудь услугу. Ни капельки юмора в характере. Вечная сосредоточенность, напряжение нервов, какой-то деспотизм над собою, подвижничество будто.

Я опустился на стул и грустно повесил голову. Надежда Александровна между тем толкнула ногой письмо (то было, как я потом узнал, письмо от Егора Матвеича с окончательным предложением) и заходила по комнате; потом вдруг порывисто подошла к столу, взяла револьвер и протянула мне.

— Пожалуйста, возьмите его, а то я или себя…

Голос ее дрогнул, и она не договорила.

— Надежда Александровна!.. Я чуть не плакал.

— Как! вы не хотите взять от меня подарка? Вот это мило! Может быть, надпись сделать? а? Я сейчас!

Она вынула из кармана ножницы, села к столу и нацарапала: «Souvenir».

— Вот!

Но по лицу ее вдруг пробежала судорога; она бросила револьвер, закрыла глаза руками и зарыдала. Тут уж я не мог выдержать, взял ее на руки и начал осыпать поцелуями.

Вечером, счастливый, как жених, я возвращался домой. Револьвер, украшенный ленточкой, лежал у меня в кармане.

Исчезли сомненья, рассеялись тучи,

И весело к небу вспорхнули мечты.

Выход из скверного положения был найден. Такой простой выход — и почему-то так долго не давался!

— Пссс… Прынц!

Я сжал кулаки и направился прямо на Аполлинария Филимоныча. К моему удивлению, он не обратился в бегство и даже сделал два шага мне навстречу. От него сильно пахнуло водкой.

— Вы не очень-то! У меня против вас такое слово есть, што… А если хотите благородным манером, то — поединок! Два пистолета — и шабаш! Завтра, в полдень, в бурьяне… Так-то!

Он кивнул головою снизу вверх и юркнул к себе в калитку, оставив меня в величайшем недоумении. Всё это было невероятно глупо. Я даже не знал, кто, собственно, меня вызывает: сам ли Аполлинарий Филимоныч, или он взял на себя только роль секунданта.

Но так как он во всяком случае обещал быть в бурьяне, то я вооружился солидной палкой и в назначенный час был на месте. Револьвер был у меня в кармане только потому, что я решился с ним не расставаться ни на одну минуту.

Бурьяном называлась густая поросль на склоне балки в четверти версты от села возле самой дороги. Там никого не было. Стая скворцов с шумом поднялась с сухих прошлогодних стеблей и улетела в поле. Я решил, что сделался предметом глупой шутки со стороны Аполлинария Филимоныча, и лег на свежую, влажную траву помечтать. День был ясный и теплый, по небу плавали легкие облака, птицы весело чирикали; до самого горизонта расстилалась огромная площадь нежных зеленых посевов.

Я вынул револьвер и начал его рассматривать. Он, казалось, еще сохранил теплоту ее руки. «Souvenir» был нацарапан такими восхитительными каракульками, что я готов был любоваться им вечно. Откуда у нее эта голубая ленточка взялась? Я никогда не видал у нее ничего подобного. Она издавала легкий запах волос…

Вдруг в стороне что-то хрустнуло. Я поднялся — и в ту же минуту произошло нечто чудовищное, невообразимое…

— Ага! Лови! Крути! Бери!..

На меня посыпались удары. Я, как во сне, видел какие-то лица, руки, какую-то тележку на дороге. Там были: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, рассыльный…

Меня повезли в школу, о чем-то расспрашивали, что-то говорили, дали подписать какую-то бумагу… Больной и разбитый, я очутился бог знает где!

Через месяц совсем, совсем в другой губернии я получил — не помню, при какой оказии — небольшую посылку и письмо от Анюты.

1881