Детство Левы

При переезде на новую квартиру с этим стеклом вечно была морока. Тяжёлое, как дворницкий лом. Да ещё хрупкое. Да ещё чёрное — царапины видны. Но пока до переезда было далеко.

По этому чёрному стеклу я и гонял упомянутые монетки. Сначала гонял просто так, без смысла. Бумц-бумц. Весело. Приятно. Отдых для души. Потом придумал первую игру — хоккей. На большее ума, наверное, не хватило.

Монетка стоимостью одна копейка — шайба. Монетки по пятнадцать копеек — хоккеисты. Чёрное гладкое стекло — лед. Воротами служили железные скобочки, в которые было вставлено стекло. Идеальные были условия. Играй — не хочу. Техника игры такая. Вбрасываешь шайбу. Отдаешь пас. Второй удар по воротам. Не попал (или вратарь помешал) — начинает та команда, к которой копейка ближе.

Мама приходила от этих игр в тихий ужас. Правда, выражался он у неё довольно громко.

— Когда-нибудь ты займёшься делом? — кричала она из большой комнаты, торопливо переодеваясь, чтобы начать готовить ужин.

— Каким делом? — обиженно кричал я в ответ.

— Не знаю каким! — кричала она. — Обычным нормальным делом, которым занимаются мальчики. Клей модель танка! Собирай конструктор! Занимайся в кружке! Ходи в изостудию! Ты же от всего отказываешься… Ты даже книжки перестал читать! Прочёл, видите ли, Льва Толстого и всё, освободился на всю жизнь!

Я затихал как мышь.

Больше всего на свете я боялся, что меня опять начнут записывать во Дворец культуры Павлика Морозова.

Мама между тем в припадках бессильного гнева угрожала мне то бальными танцами, то клубом интернациональной дружбы, то даже зоологическим кружком.

…Впрочем, модель танка у меня всё-таки была. Танк стоял на книжном шкафу, угрожая миру своей полуотвалившейся пушкой. Его когда-то начинали клеить Колупаев с Суреном, но потом, увидев моё прохладное отношение к модельному делу, они сурово заявили, что работать на меня не нанимались и посылают меня с моим танком к чёрту.

К танку я иногда подходил и смотрел в его дуло. Танк был пыльный и нестрашный, но увидев меня, он как бы сощуривался, готовый выстрелить в лицо. Играть в него совершенно не хотелось.

…Правила же игры в монетки я с годами усложнял.

Вначале вместо двух игроков в каждой команде стало три. Затем появились вратари по десять копеек. Потом я начал прилеплять к монеткам крошечные кусочки пластилина, чтобы каждая команда имела свою форму.

Я проводил чемпионаты мира. Заполнял таблицы. Записывал в квадратики счёт матчей. Монетки аккуратно прятал в выдвижной ящик трюмо.

Все это славное занятие отнимало у меня довольно много времени. Час. Два. Иногда и больше.

Если я болел и не ходил в школу, хоккей на чёрном стеклянном льду продолжался целый день с перерывом на обед. Иногда и на обед времени тоже не оставалось.

Если мама и папа вечером уходили в гости или в кино, я выключал телевизор, закрывал учебники и устраивал игры по круговой системе. Финляндия играла с Канадой, Швеция с СССР и так далее.

Примитивность тактики меня не смущала. Главное — чтобы монетки проявили характер. Силу духа и волю к победе.

«Вперёд! Вперёд!» — шептал я пузатеньким игрокам в одинаковой форме.

Мама, однако же, нещадно боролась с этой запрещённой в нашем доме игрой, в результате которой деньги «валялись по всему полу», стекло «царапалось», а я рос «неисправимым балбесом».

В частности, она сажала меня под домашний арест…

— Ещё раз увижу, как ты этой глупостью занимаешься, — говорила она довольно-таки зло, — вообще на улицу не выпущу!

Помню, я дошёл до такого состояния души, что угроза домашнего ареста на меня совершенно не действовала. Живая жизнь за окошком привлекала куда меньше, чем придуманная под моими руками. Некоторые монетки я стал различать по году выпуска. Одни были шестьдесят третьего, другие шестьдесят первого. Некоторые — шестьдесят седьмого, то есть совсем молодые.

Я стал узнавать игроков, придумывать им имена. Поскольку от трения и от моих прикосновений монетки нагревались — ощущение, что они какие-то живые, порой переполняло меня настолько густо, что я начинал переживать, болеть, подыгрывать, или напротив сопротивляться — настолько по-настоящему, что порой почти плакал от обидного поражения или радовался победе, так что сердце выпрыгивало из груди, словно ненормальное.

По-настоящему боролся с этой игрой только один человек — мой папа. Он ничего не говорил и даже меня не ругал. Но когда до него доносились отголоски наших с мамой скандалов, он молча подходил к трюмо и выгребал и «оттуда» и «отсюда» всю мелочь до последней копеечки.

— Играй на свои! — говорил он мне коротко, пряча деньги в аккуратный маленький кошелёк с защёлкой.

Любимые игроки навсегда исчезали в папиной ладони. До следующего раза, пока моя мама, выбегая из дому второпях, не выкладывала машинально монетки из кармана на чёрное, гладкое стекло.

…Иногда я ощущал странное дыхание на затылке. Казалось, в затылок дышит моя собственная совесть или моя собственная жизнь (что в сущности одно и то же).

Помню эти минуты. Чёрный страх перед мамиными звонкими шагами струится через входную дверь. По лбу течёт пот и по спине бегают мурашки.

— Вот сейчас доиграю! Только одну игру! — шепчу я сам себе в забытьи.

Но всё продолжалось снова и снова…

Я находился так близко от зеркала, что не мог в него не смотреть. В полутёмном трюмо отражался какой-то человек. Я или не я? Быстро и часто я вглядывался туда. Куда? Я и сам не знаю…

Дело в том, что при взгляде на себя в зеркало, мы невольно приобретаем определённое выражение лица. Словно бы разговариваем сами с собой.

Вот подойдите сейчас к зеркалу и внимательно посмотрите.

— Ну, что? — говорите вы себе строго. — По делу пришёл или сказать чего хочешь? Давай, выкладывай!

…Я же в минуты игры припадал к зеркалу так близко, что как будто проваливался в него, скользя в темноте по невиданным просторам и океанам.

Мне было страшно, я задыхался, но игра продолжалась.

Монетки стучали. Тёмное зеркало смотрело на меня в упор.

Потом я ещё придумал «турнир рыцарей» достоинством по двадцать копеек, которые со страшным стуком вышибали друг друга с чёрного стекла жизни. В пузатой цифре 20 и гербе Советского Союза с серпами и колосьями на земном шаре — и впрямь было что-то средневеково-могучее. Не разжимая губ я трубил в английский рожок позывные состязания и восторженно гудел вместо простолюдинов и слуг.

Но приятнее всего было стонать и кричать после нанесённого удара.

— О!!!

— Я убью вас, сэр!

— Чёрт побери!

…Потом наступил новый исторический этап.

Рыцари и футболисты вдруг начали дико враждовать между собой. Объединившись, футболисты втроём-вчетвером нападали на одного рыцаря. Он отбивался как мог. В чёрной скользкой тишине футболисты лупили пузатого и даже случалось убивали совсем. Рассердившись я хватал их в горсть и швырял на пол, навсегда лишая права ступать на чёрное стекло жизни.

Между тем, игра превратилась в такую сильную привычку, что отучиться от неё я уже не мог. Изо дня в день повторялось одно и тоже. Рано или поздно наступал такой момент, когда я вновь садился на колени и начинал игру.

— Ну что с ним делать? — спрашивала мама.

— Пусть играет, — скупо говорил отец. — Дуракам закон не писан.

Прошёл третий, четвёртый, пятый класс.

А я всё никак не мог отучиться играть в монетки.

— На что ты тратишь своё время? — уговаривала меня мама. — Тебе же скоро в институт готовиться…

Я пожимал плечами и уходил в свою комнату. Мне и самому было стыдно. Но чёрное стекло жизни и тёмное стекло зеркала тянули меня к себе так же властно, как и раньше.

Кончилось всё довольно внезапно.

Когда у нас в гостях были тётя Роза, дядя Юра и сестра Лариска, произошёл несчастный случай. Пухлая Лариска, постеснявшись зажечь свет в прихожей, приняла чёрное стекло за твёрдую поверхность. И села на него, чтобы зашнуровать ботинки. Стекло лопнуло ко всеобщему ужасу.