Долгий сон

— Тогда будем считать, что договорились?

Тайри уловил в голосе сына отчаянную надежду и по чувствительности, свойственной ему, не решился на то, чтобы убить ее.

— Ладно, Пуп. Раз уж ты так надумал…

Рыбий Пуп от радости взвился со стула.

— Спасибо, папочка!

— Только, слышь, Пуп, тебе придется нелегко.

— Знаю, знаю!

— А ну сядь! И слушай, что я скажу.

Рыбий Пуп сел; его распирало от возбуждения.

— Я не об этом мечтал, Пуп. Но я не тот человек, чтобы идти поперек натуры и силком приневоливать людей к тому, что им немило. Если сердце не лежит к чему, все равно из этого путного не выйдет. А что тебе по душе, это тебе знать, не мне… Я беру тебя на работу, понял? И ты у меня будешь работать, черт побери, вкалывать день и ночь, покуда ноги держат. Я — твой хозяин! А ты с этой минуты — взрослый мужчина! И попадись ты мне в «Пуще» в дневное время, я тебе, елки-палки, голову оторву!

— Ага.

— Жалованье положу тебе такое же, как у Джима, полсотни в неделю. Но уж ты мне за него попотеешь. Придется иной раз и ночку поработать…

— Пап, а как же насчет машины?

— Нет-нет… Погоди, Пуп. Не все сразу.

— Мне бы хоть завалященькую, а? Сам бы ее содержал в порядке и…

— Ну разве что подвернется по дешевке…

— Папа, теперь я с тобой до гробовой доски, — весело присягнул на верность отцу Рыбий Пуп.

— И вот что, Пуп, — наберись терпения, приглядывайся, вникай. Я тебе хочу много открыть такого, о чем ты не имеешь представления. Много важного. Помаленьку буду открывать, сперва одно, потом другое, ясно? Сынок, я не люблю хвалиться попусту, но среди черных я — сила, хотя им это по большей части невдомек. И оно лучше так-то, иначе я не знал бы от них покоя ни на минуту. Когда, к примеру, решается, какому негру у нас в городе садиться за решетку, а какому нет, тут много значит мое слово. В нашей жизни надо хорошо знать, что ты делаешь, куда одной ступить ногой, куда — другой. Белые меня уважают, Пуп. Спрашивают меня, чего им делать в Черном городе, а чего не след. И я им говорю. И слово мое крепко.

— Понимаю, папа.

— Твоя работа спервоначалу — собирать квартирную плату. Каждую субботу будешь ходить на Боумен-стрит и смотреть, чтобы эти черные прощелыги платили за квартиру. Не заплатят — вручишь уведомление и пускай выкатываются на улицу. Эти скорей пропьют деньги, а за квартиру платить не станут…

— Я эту публику тоже знаю, пап.

— На первый раз я пойду с тобой… А в ночь на воскресенье, часа в два, будешь получать с Мод Уильямс. Ты, надо думать, не забыл ее?

— Нет, помню.

— С нее тебе каждый раз причитается сто двадцать долларов. Двадцать — плата за помещение. Сто идет нам и полиции. Начальнику полиции пятьдесят. Пятьдесят остается нам. Понял? Поровну делим.

— Понял.

— Но никому про это, Пуп. Выплывет — поплачусь жизнью…

— Что ты. Я не дурак.

— И не давай Мод Уильямс канителить. Пусть платит день в день, а то полиция прикроет ее малинник.

— Хорошо.

— С Мод гляди в оба. Хитрющая баба. Будет прельщать тебя своим товаром, девок напустит на тебя. Не поддавайся. Не впутывай женский пол в денежные расчеты. Увидишь хорошую девочку — плати наличными, если понравилась. Гульба гульбой, а дело делом.

— Точно.

— Ну, все покуда. — Тайри сморщился и простонал: — Елки зеленые, и что бы тебе не учиться в школе! Но раз не учишься, берись за работу.

— Ладно, папа.

Опьяненный свободой, он не шел, а летел домой. Наконец-то он самостоятельный человек, равный среди своих черных собратьев. И нет второго такого отца, как Тайри. А эти недомолвки — за ними тайны, власть, связи с белыми! Черт возьми! Скоро и его посвятят во все.

— Кому еще у нас в городе так повезло, как мне, — шептал он про себя. — Заведу себе машину. Пятьдесят монет в неделю. Заберу Глэдис из этой «Пущи», сниму для нее квартиру на Боумен-стрит… — Но сейчас он об этом ей не скажет, скажет, когда купит машину, приоденется… — И буду содержать Глэдис, как папа — Глорию, — прошептал он в бархатную теплую темноту.

XXII

Тайри сдержал слово. Целый месяц с утра до поздней ночи Рыбий Пуп работал, пока не валился с ног, и, когда наконец попадал домой, у него ломило кости, голова была как чугунная, челюсть отвисала, не хватало сил поесть.

— Слишком круто берешь, — выговаривала ему за столом мать. — В школе куда было вольготней. Молод ты впрягаться в мужскую работу.

— Слушай, Эмма, не приставай к нему, — останавливал ее Тайри. — Я знаю, что делаю.

Субботние сборы квартирной платы были как страшный сон. Считать ступеньки вверх-вниз по шатким лестницам, стучаться в хлипкие двери, морща нос от запахов подгорелой свинины и вареной капусты, видеть людей одного с ним цвета кожи у них дома, расхристанными, полуодетыми, терпеть, когда тебе бросают проклятья и угрозы, выслушивать, страдая, что не можешь заткнуть себе уши, злобные жалобы на то, что течет крыша, разбито окно, развалилась уборная во дворе, вышел из строя водопроводный кран.

Вечер в пятницу уходил на то, чтобы проверить ведомости, заполнить и подписать квитанции, которые предстоит вручить жильцам, а в субботу к шести утра он уже подходил к двери, из-за которой раздавались громкие голоса семейства Бентли.

— За квартирной платой! — стучась в дверь, говорил он.

Наступала мгновенная тишина, и недовольный мужской бас гудел:

— Кого там черти принесли ко мне под дверь?

— ЗА КВАРТИРУ ПОЛУЧИТЬ! — громче говорил Рыбий Пуп.

— Повадился, дьявол, по нашу душу, — раздавался ехидный голос миссис Бентли.

— Нечего тебе тут делать! Не припасено у нас для тебя ни черта! — воинственно рявкал Бентли.

И Рыбий Пуп ломал голову, придумывая достойный ответ.

— Оставляю вам уведомление, в течение пяти дней освободите квартиру, — предупреждал он, так ничего и не придумав.

— А мы все равно плевать хотели! — визгливо объявляла миссис Бентли.

— Уведомление подсуну под дверь! — угрожающе говорил он.

Молчание. Потом дверь распахивалась, и из-за двери, голый по пояс, сжимая в черном кулаке бутылку пива, зловеще поблескивая спрятанными в подушках жира красными глазками, источая мускулистым телом едкий запах мускуса, черной горой высотою в шесть футов четыре дюйма выдвигался железнодорожный рабочий мистер Бентли.

— Хватает же у Тайри нахальства подсылать ко мне за квартирной платой сопливых херувимчиков, — рычал мистер Бентли. — Брысь отсюдова, постная рожа, а то двину — и кишки всмятку! Ни единого цента вам от меня не дождаться, ни ломаного гроша! Пусть-ка Тайри еще мне приплатит, что соглашаюсь жить в его вшивом курятнике. Ни шиша я не заплачу за такое жилье. Ни шиша, ни на этой неделе, ни на другой, черт возьми!

— Тогда вот вам уведомление, мистер Бентли, просьба освободить квартиру, — говорил Рыбий Пуп, протягивая бумажку.

— Хе-хе! А на что оно мне? — с убийственной иронией осведомлялся мистер Бентли. — В уборной употребить или, может, дыру на обоях заклеить?

А за спиною у Бентли, сгрудясь вокруг плиты, служащей одновременно и кухонным столом, маячили члены его семейства: расплывшаяся неряха Сью со своим чернокожим выводком, младшенький — от горшка два вершка, старший — почти шестифутового роста. На открылке плиты были наставлены тарелки, и семейство, стоя, кормилось, отправляя еду в рот руками. Голый дощатый пол затоптан, окна занавешены изодранными шторами, по затхлым углам распихано заношенное белье.

Рыбий Пуп стоял с вымученной улыбкой, нервно куря сигарету за сигаретой, выслушивая это дурацкое зубоскальство, даже делая изредка вид, будто ему смешно, и теребил в руках злополучное уведомление. Наконец Бентли натягивал на долговязое тело грязную робу, надвигал на налитой кровью правый глаз мятый козырек засаленной кепки и, поджав в нитку губы, пригвождал посетителя к месту свирепым взглядом. (Однажды, безрезультатно окатив незваного гостя ушатом словесных помоев, Бентли стал для устрашения палить в потолок из своего тридцать второго.)