Собрание сочинений в шести томах. Том 2

— Тот самый! Только, дядечка, миленький, — запрыгал я и засмеялся, дрозды здесь живут, я сам видел!

— Стой, молчи! Дрозд здесь жить не может! Я уж не знаю, кого он тебе там показывал, скворца, наверное, но только не дрозда. Правда, Брем, а за ним кое-кто из французов пишут о перемене в образе жизни и гнездований, происшедшей с дроздовыми за последнее столетие. Дрозды будто бы перекочевали в небольшие, рощицы и даже сады. Но это в корне неверно, я проверил это и нашёл, что Брем ошибается! Можно бы говорить ещё о залётных особях, случайно появившихся в садах во время осенних перелётов, но никак не о том, что дрозд перекочевал в сады. Это неверно.

— Дядечка!..

— Стой, молчи! И не твоему Курту с его поганой свистулькой поймать такую благородную птицу, как дрозд! Это всё равно, что вашей кошке на лету задушить фазана. Когда говоришь о дрозде, всегда помни, что сказал о нём древнеримский поэт Марцелл:

Был бы судьёй я, из всех мне известных пернатых

Первую премию дрозд получил бы, конечно.

— Вот что значит дрозд! А с этим Куртом ты зря знаешься, совсем он тебе не компания. Впрочем, нужно думать, что всё это на днях же устроится. Однако... что, он тебе нравится?

— Ой, дядюшка! — сказал я восторженно. — Он такой хороший! Он Марте платок вышил и столько историй знает! — Я подумал и добавил: — Он ещё и стихи сам сочиняет.

— Стихи?! — нахмурился было дядя, но тут же и рассмеялся. — Ну-ну, и садовник! Щеглов ловит, платки вышивает, на дудочке свистит, стихи сочиняет, только цветы разводить не умеет — вон на всех клумбах крапива. Бенцинг, Бенцинг!

— Никчёмный человек, сударь, вредный человек, сударь, — быстро ответили из соседней комнаты, — цыган! Я такого и одного дня держать не стал бы! Без-з-здель-ник!

— Вот, слышишь, что говорят про твоего Курта? — рассмеялся дядя. — Ну ладно, ладно, посмотрим, что за Курт. Ты его пришлёшь ко мне. Хорошо?

— Хорошо, дядечка, — сказал я. — И мы все трое пойдём ловить дроздов. Ладно?

— Да что это ты сводишь меня со своим Куртом? — нахмурился было Курцер, но вдруг согласился: — Ладно, пойдём! Это действительно интересно: что это за...

Снова вошёл Бенцинг.

— Там молодого господина ищут по всему дому, — сказал он, — господин профессор хочет его зачем-то видеть.

— Иди, иди, голубчик! — заторопился Курцер, — Мы ещё с тобой поговорим и о дроздах, и о Курте, а сейчас иди скорее. Отец-то со вчерашнего дня не выходил из комнаты... Иди!

Я поднялся наверх.

Дверь кабинета была заперта, и на ней висела бумажка: «Занят, работаю». Я прислушался — было тихо, потом вдруг заскрипел стул и послышались тяжёлые, мягкие шаги. Отец пошёл по комнате, подошёл к двери и остановился. Мы стояли друг перед другом, разделённые только двумя сантиметрами дерева.

— Папочка! — сказал я тихо.

За дверью молчали.

— Ганс? — спросил отец. — Иди, иди, мальчик, иди к маме. У меня что-то болит голова, я к обеду не выйду.

— Папочка! — повторил я робко.

— Иди, иди, мальчик, я работаю.

Он отошёл от двери и снова зашагал по кабинету.

Это я помню так хорошо, потому что с этого дня и начался тот бурный разворот событий, о котором я буду рассказывать дальше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Знаю дела твои, ты не холоден и не горяч.

О, если бы ты был холоден или горяч, но

поелику ты не холоден и не горяч, а только

тёпел, я извергну тебя из уст моих. Апокалипсис

Глава первая

У профессора разболелась голова.

Он ушёл в свой кабинет и заперся на ключ.

Ланэ, печальный и потерянный, целый день бродил по дому, натыкался на мебель, рассеянно говорил: «Что за дьявол!» — и качал головой.

Наверх он, разумеется, подниматься не смел.

На другой день к вечеру — профессор всё сидел в кабинете, и обед ему подавали туда же, — Ланэ неожиданно встретил Курта.

Курт стоял за углом веранды и обтёсывал какой-то кол. Обтёсывает, возьмёт в руки, как копьё, посмотрит и снова начнёт тесать.

Ланэ вышел из-за угла и чуть не угодил ему под топор.

— Уф! — сказал он, отскакивая. — Это вы, Курт?

— Я, — ответил Курт, продолжая работу. — Ваше письмо я передал.

— Да, да, — подхватил Ланэ, радуясь предлогу начать разговор с Куртом. — Да, да, письмо. И прямо в руки? Как я и просил?

— А как же, — ответил Курт и, выпрямившись, поднял кол на уровень глаза, как подзорную трубу, — в самые что ни на есть собственные руки.

— Ну и что же?

Курт посмотрел, покачал головой, снова взял топор, положил кол на землю и, крякнув, как заправский мясник, отмахнул заострённый конец.

— Ну и что же, Курт? — несмело повторил Ланэ.

— Ну и... отдал письмо, — рассеянно ответил Курт, думая о другом. Что за чёрт? Не то дерево такое, не то топор... да нет, что топор! Топор как топор. Неужели же я?.. — Он остановился в тяжёлом раздумье.

— Нет, что сказал профессор? — продолжал робко спрашивать Ланэ.

— Ах, что сказал-то? Сказал: «Спасибо, Курт!»

— А мадам?

— И мадам сказала: «Спасибо, Курт!» Вот, — он повернулся вдруг к Ланэ и посмотрел ему прямо в лицо, — вот полюбуйтесь, третий кол порчу! И чему приписать, не знаю! Не то дерево такое, не то топор. Да нет, что топор! Топор как топор.

— Вот видите, — уныло поник головой Ланэ.

Курт взял палку и злобно, как дротик, метнул её в другой конец газона, так, что она воткнулась в клумбу.

— Ну а тот? — спросил Ланэ, и слегка кивнул головой в сторону дома.

— Кто? Курцер, что ли? — громко догадался Курт. — Не знаю, я его совсем не вижу.

Помолчали.

— Третий кол! — покачал головой Курт и вздохнул.

— Я, Курт, на вас надеюсь! — вдруг заговорил Ланэ, смотря в землю и роя гравий носком ботинка. — Вы сами понимаете, что мне было бы крайне неудобно, если бы...

— Ну ещё бы! — даже слегка фыркнул Курт. — Что я, совсем без головы, что ли? Моё дело какое? Моё дело — молчать. «Каждому шампиньону — помнить свою персону, каждому ореху — знать свою застреху, а каждому змею — ползти в свою галерею», — вот и вся моя мудрость! Вы мне, а я земле — и всё! Вот!

Они снова помолчали.

— Вы сюда надолго? — спросил Курт, видимо, успокоившись и забыв про испорченную палку.

— Нет, вот только письмо передать и обратно.

— О! Письмо? Это какое же письмо? То же самое? — удивился Курт.

— Нет, то другое, — улыбнулся Ланэ его непониманию. — Это письмо такого рода, что профессор...

— ...запляшет от него, как щука на сковородке? — догадался Курт и пристально посмотрел на Ланэ.

И Ланэ смутился и даже испугался его взгляда, быстрого, насмешливого и очень ясного.

Этот человек, которого мельком видел он много лет тому назад, потом потерял из виду и забыл так же, как ежедневно мы забываем тысячи лиц, на минуту мелькнувших перед глазами и сейчас же ушедших в другую сторону, теперь опять встал перед ним, и он почувствовал, что не может разгадать его настоящего значения. Почувствовал он это только сейчас, но зато сразу же решил, что Курт не просто Курт, а кто-то ещё, а вот кто — он не знает и может только догадываться. Может быть, шпион Гарднера?

И всё-таки письмо он отдал ему, а не кому другому. Почему? Этого он тоже не мог уяснить себе.

В первую минуту подействовали, конечно, растерянность и невозможность быстро сообразить все обстоятельства, что ему иногда было свойственно: уж слишком хотелось Ланэ в ту пору показать профессору, что он не подлец. То есть, может быть, он и подлец, но какой-то особый подлец, такой, который, несмотря на всё, в самой глубине своего падения сохраняет благородство. Ведь и падения-то бывают разные: один падает в пропасть, а другой просто в помойную яму. Разве можно его, учёного хранителя музея предыстории, сравнить с каким-нибудь дезертиром, попавшим в плен и со страху выболтавшим всё, что он знал и не знал? Это он уяснил себе ясно и хотел, чтобы так же ясно это понял и профессор.