Весёлый Роман

Я все это понял как-то мгновенно. Но вместо того, чтобы спросить «Сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?», я спросил у палача Николая: «Она тебя любила?» Мне стало неважно, на какой стул я сяду.

Я проснулся, потянулся к сигаретам на тумбочке. Лена спала на соседней постели, и не было слышно ее дыхания. Наши кровати стояли рядом. Модные кровати с полированными, деревянными спинками, сделанные где-то в ГДР. Днем на них лежит большое бархатистое покрывало, так что получается одна огромная квадратная тахта.

— Который час? — рассеянно спросила Анастасия Львовна.

— Девять. Без четверти.

Теща покачала головой.

— А день какой?

— Пятница.

Тот, кто работает на заводе, всегда знает, какой день. Уж он не ошибется. И какая декада, он тоже не забудет. Работа напомнит. Во всяком случае, на нашем заводе.

— В каком-то фантастическом рассказе, — сказала Анастасия Львовна, — я читала… Действие там происходит на отдаленной планете. Она оборачивается намного быстрее, чем Земля. Поэтому там день — ночь, день — ночь. Очень короткие сутки. А я читала это и думала, что так мчится время в пожилом возрасте.

— Наш парикмахер Миша говорит, — возразил я, — что и в молодом оно как велосипед на спуске — катится вперед и не имеет заднего хода.

— Как велосипед, — улыбнулась теща. — А здесь по-другому. Как ваш мотоцикл. Или самолет. С возрастом ощущение времени становится совсем другим. — Она задумалась. — Хотя все остальные чувства, у женщин, во всяком случае, в шестьдесят остаются такими же, как в двадцать.

— Как это все?

Я с сомнением посмотрел на Анастасию Львовну.

— А вот так. В этом и состоит наиболее трудное и горькое из всего, что переживает пожилая женщина. Чувства те же что в восемнадцать, а возможности совсем другие.

— И так у всех?

— Думаю, что у всех,

Я как-то по-новому посмотрел на свою тещу. Никогда мне такое не приходило в голову. Но если то, что она сказала, — правда — а зачем ей врать? — то, наверное, она постоянно ощущала, что Лена, я, наши ребята всегда относимся к ней, как к существу совсем другой породы. А она себя чувствует такой, как мы. Тут нужно что-то делать.

Говорят, на земле есть город, похожий на Киев. Рио-де-Жанейро. Если это правда — подходящий город Рио-де-Жанейро.

Падают в Киеве со стуком каштаны на асфальт. Их подбирают прохожие. Одинаково охотно и дети и старики. Все любуются их полированной глянцевой поверхностью, красивыми, переходящими друг в друга оттенками цвета, которому нет и другого названия, кроме «каштановый».

В хорошее время падают каштаны в Киеве — днем еще совсем тепло, а листва деревьев из золота, бронзы, позеленевшей меди и разъеденного ржавчиной чугуна.

Снова подступает осень. Год уже, как нет в живых Николая. Вспоминают его очень редко. Только Лена, которая иногда плачет по ночам. Когда я спрашиваю, что с ней, она отвечает, что приснилось что-то страшное. И я, когда еду на мотоцикле, вдруг вижу на улице знакомую фигуру, и притормаживаю, и хочу крикнуть: «Николай!» И еще — на стене рядом с баром по-прежнему висит картине Линке «Мост». Одна из человеческих фигурок, которые сорвались с этого проклятого моста, чем-то похожа на Николая. Я стараюсь не смотреть на эту картину. Вообще, по-моему, она висит на стене только потому, что к ней привыкли и никто ее не замечает. Но если вдуматься…

Лена попросила меня смотаться на рынок и купить кролика побольше, моркови, луку, петрушки, а также яблок и слив покрасивее. Анастасия Львовна особым образом запечет этого кролика в красном вине. Это называется «кролик под зайца». Потом наши гости будут обгрызать каждую косточку и чуть ли не пальцы облизывать. По воскресеньям к нам обязательно приходят наши ребята. Мои мотоциклисты уже давно перемешались и подружились с Лениными пианистами и вокалистками. Анастасия Львовна довольна — все ждут ее кролика. Все много едят и немало пьют. Мои ребята теперь приезжают на троллейбусе — так спокойнее.

Я зашел в «Гастроном», но там была только «Московская» водка. Над изогнутым стеклом прилавка стояла табличка «сегодня вас обслуживает продавщица М. В. Игнатенко».

— Маска, маска, а я тебя знаю, — сказал я продавщице. Тебя зовут Маруся.

— А вот и не угадал. Я Майя, а не Маруся.

Продавщица смотрела на меня из-под своей челки подчеркнуто незаинтересованно.

— Не найдется ли пары бутылочек «Столичной»?

— Только «Московская». Сами не видите?

— Мне в больницу, — сказал я. Незаинтересованное Майино лицо выразило удивление. — А туда нельзя «Московскую». Нужно лучшей очистки…

Шутка иногда оказывает магическое действие. Куда девалась Майина незаинтересованность. Она прыснула, убежала в подсобкy и скоро вернулась с двумя бутылками «Столичной».

В последнее время у нас все чаще бывает молодой поэт Леон Ковалев. Он дружит с Леной. Пианисты и вокалисты на него только что не молятся. С нашими ребятами он тоже легко сошелся.

— Он будет большим поэтом, — сказала мне Лена — он будет для нашего времени как Лермонтов. Или Шевченко. Если только с ним ничего не случится.

— А что с ним может случиться?

— Большой талант всегда подстерегают опасности. Автомобильная авария. Или просто грипп. Попадают в аварии и обыкновенные люди. Но лишь когда гибнут замечательные таланты, гении, мы начинаем по-настоящему понимать, как много опасностей вообще подстерегает человека.

— Мы еще лучше начинаем это понимать, — возразил я, когда это случается с нами или с нашими близкими. Лена промолчала. Она тоже вспомнила Николая. Когда мы доели этого немыслимо вкусного кролика, закурили, и только Виля лениво попивал из своего стакана вино, смешанное с минеральной водой, — он почему-то всегда смешивает вино с водой, — новая Вилина девочка с «рогатыми» монгольскими глазами, ее звали Надюша, обратилась к Леону: — Прочтите ваши стихи.

Что нравится мне в этом поэте, — никогда не ломается. Охотно читает свои сочинения. При этом с таким видом, словно важную работу делает.

Леон стал спиной к роялю, его приглушенный и чуть сипловатый голос звучал взволнованно и горячо:

Все молчали.

— Что все на свете, так сказать, песня — это понятно, — сказал наконец Виля. — Но почему на украинском языке?

И словно что-то испортил, сломал в стихотворении.

— А вот этого я не умею объяснить, — ответил Леон, которого в действительности зовут Леонтием. — Я так чувствую. И если считать поэзию одним из способов самовыражения, то придется примириться с тем, что я именно так самовыражаюсь.

Виля утверждает, что стихи пишут в тех случаях, когда нечего сказать прозой, и постоянно приводит цитату из Толстого, который будто бы говорил, что писать стихи это все равно, что приплясывать, когда идешь за плугом. Но кого бы там ни цитировал Виля, а поэты умеют здорово выразить то, что сам чувствуешь, но еще не осознал. Я ведь всегда чувствовал, как связана моя жизнь с украинскими песнями, которые пела мама, чувствовал что во всех этих песнях словно про меня пелось, что они даже как бы могут предсказать мое будущее. Так ведь и было с маминой песней «По-над лугом зелененьким».

— А вы не скажете, — с нездоровым любопытством обратилась к Леону Ковалеву Вилина Надюша, — почему на вас так нападает все время критик Брюченко?