Распишитесь и получите

Зафиксировать вес одного воробья безмен не мог.

— Вес монастырских воробьём не выше мышиного.

Брат жарил «добыч» над огнём в топке плиты, и целыми, без соли, отправлял жаркое по месту назначения. С костями.

— Какие у воробья кости?

Или родственник видел во мне сытого и не считал нужным делить «добыч», но вкуса мяса весёлой и живой птицы мира так и не узнал. И счастлив.

— Что видим, беся? Женщина с херовой памятью по заказу всплакнула о съеденных воронах, редактор орнитологии дубом просматривался, и пропустил плач первым сортом.

— Не только в орнитологии дубиной редактор выглядел, но не учитывал мнения зрителей, уцелевших в древних военных проделках. Редактора и простить можно: где он, а где война? Нужно было что-то к дате выдать — вот и выдал, Кто станет проверять редактора, имя смельчака и безумца?

Кто усомнится в супе из ворон первого оккупационного месяца? За первым месяцем шёл следующий, не лучше и без надежд, и не мимо дома, а в дом, селился и говорил:

— Мама, кушать хочу…

Оккупационные месяцы добротой не славились, и второй месяц был голоднее первого. Или не так? Не слышу грустной повести о житии во втором оккупационном месяце после закрытия охотничьего сезона на ворон.

— Подробностям места в газете не нашлось…

— Сколько сегодня редакторов способных разобраться в ляпах прошлого? Мало, потому враньё о питании воронами живёт непререкаемой истиной. Продолжай…

— «…дров не было, забор, огораживающий сад, разобрали на дрова чужие люди…»

— Как вредит многословие!

— В чём?

— Ну, как же! Чего гнилой забор вспомнила? Ответ: «чтобы заборами закрыть основные бедствия прошлого, обычай уголовного мира: малым преступлением прикрыть большое» Утащили чужие люди забор — туда забору и дорога, кому-то польза была, на заборе какое-то варево приготовили… Разве не «христиане» вы? Разве чужое, иноземное учение не призывает «возлюбить ближнего своего, как самого себя»? А за компанию — возлюбить и «дальнего»? Оказать помощь? Принести кому-то радость старым, ветхим забором? Малостью? Видел тот забор, его и «забором» грешно назвать: гнилое сооружение, символ границы между участками земли частных домов. Нам бы выжить — а там новый забор поставим! И как понимать «чужие люди»? Кто эти «чужие люди»? Немцы? В оккупацию «чужими» могли быть только враги, а все прочие были «своими, родными и близкими «совецкими» Нет ясности в вопросе о унесённом заборе ни для неё, ни для редактора: кто забор на дрова утащил? — обида за украденный забор шесть десятков после победных лет тяжко давит память вспоминальщицы и не собирается покидать.

— Допустимо, если г-н редактор, понимая нелепость древних страданий в нынешнем изложении, умышленно запустил в печать «заборный» абзац? Если так — большего врага прошлому, чем редактор губернского издания не найти!

— Интересно рассуждаешь! Родичи мечтали отправить забор в свою печь, а «чужие люди» обошли на повороте! Две равные весом обиды, из кои одна «от своих», крепче всей вражеской оккупации. Как жить после кражи забора «своими»!?

— В одном не соврала тётя, готов засвидетельствовать показания плакальщицы: в утробы отопительных устройств уходило всё, что соединялось с кислородом воздуха с выделением тепла, и не было нужным на тот момент.

— Понятно! Каждый из вас чем-то откупился от войны: она — страхом «чуть не застрелили» и жалостью об украденном заборе, ты — иной монетой. Вы, абсолютно каждый, чем-то заплатили войне, никто не получил прибыли.

— О каких «прибылях» речь? Кто-то и получил крупную прибыль, факт, но не всем дано знать о владельцах прибылей и размерах.

— Далее: «…мы жили в шестиметровой комнате вчетвером, а в остальных комнатах нашего дома господствовали фашисты…»

— «Господствовали фашисты…» — кто сказал шестилетней девочке, что пришлые «фашистами» зовутся, из каких газет сведения вычитала?

— Все солдаты Вермахта, как один квашисты?

В иных странах и народах слово «дом» представляется красивым внешне и удобным в проживании внутри, а называть хижину страдалицы «домом» преувеличение. Хижина отпраздновала столетие в средине двадцатого века, пребывает в звании «халабуда», или «старьё-гнильё».

Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем никакими колдовскими действиями лучших магов и волшебников «халабуда» плакальщицы не превратится в подобия жилищ оккупантов, что и есть причина грусти. Тётя, утри слёзы и признайся: было где «господствовать» пришлым? Не вынуждай повторяться: на то время все дома в районе станции пребывали в звании «старьё», их строили в одно время с прокладкой «железки», а это было сто лет назад. В районе станции проживал рабочий люд, пролетарии, а каких дворцах и когда проживали пролетарии?

Повторюсь о себе: советская власть не позволяла шиковать, а чтобы пролетарии напрочь забыли поговорку «поменяли кукушку на ястреба» — постоянно напоминали кто они такие:

— Вы не буржуи и не капиталисты, вы гегемоны, а потому довольствуйтесь малым, а кто недоволен малым — того лишать последнего!

— Большего вранья, чем «власть трудящихся» не бывает.

— Чего так?

— На властвование нужно свободное от забот о куске хлеба время, а когда оно было у трудящихся? Властвовать удел владык и бездельников» — и без паузы, противным тоном, бес затянул:

— «Бо-о-же-е царя храни-и-и, си-ильный, держа-а-авный, властвуй!» — слабо, неубедительно молились подданные за батюшку царя…

— …или небесный телеграф плохо работал и молитва не дошла. Потому и зовутся «трудящимися», что могут только работать. Пчёлы мёд собирают, нет у них политиков, а у двуногих и прямоходящих «политического» добра сверх меры…

— … и впредь изменений не ожидается? Так?

— Так.

Что видим: живёт человек без просвета и надежды на лучшее житьё, и потому-то всякое улучшение, редкое и мизерное, грошовое, кое на него бросают сверху, принимается за великое благо, а в иные моменты — и «полным счастьем»!

Рабоче-крестьянское счастье царило в поделенных на комнатушки просторных монашеских кельях. Келья на одну монахиню, не страдающую клаустрофобией — да, простор, норма, но половина кельи для пяти душ — этому в Европе нет названия. Опять-таки: что трудящимся хоромы, на какие средства содержать? Чем обогревать в зиму? Дай рабочему простор — так он возомнит о себе и потребует большего! И чёрт знает, во что обойдётся это самое «большее»! Какие балы закатывать, кого принимать? Скромность, скромность и опять она.

И нашу келью не миновал делёж: в отгороженной части проживала тётушка, старшая сестра матери, удумавшая от налётов Люфтваффе спасться на картофельном поле невдалеке от стен монастыря. Родить идёю половина дела, или четверть, а довести рождённое до сознания масс, и чтобы массы приняли идею одного гения и «всем сердцем уверовали» с отказом от собственного соображения — талант нужен. У тётки он был.

В тёткиной половине постоем проживали двое солдат Вермахта, и проживание иностранцев под определение «господское» не подходило. Негде было показывать «господство»: туалет во дворе, а по воду ходили к водоразборной колонке за пару сотен метров от кельи. Тётушка квартирантов «фашистами» не называла.

Пояснения появились позже, а уверенности, что пришлые были поголовные фашисты у старушки нет и до сих пор, но знать о «фашистах» обязана. Подтасовка и «благая ложь во спасение».

— Даровитая девочка тогда знала, что немецкие солдаты фашисты, а твоя старая тётушка, что проживала в другой половине кельи, отсталая и тёмная, жила рядом с фашистами и не знала, кто они такие. Забавный расклад наблюдается: фашисты были рядом — аборигены не знали о фашистах, прошло шесть десятков лет — фашисты воскресли и превратились в «ужас прошлого».

У рассказчицы иначе: законные хозяева замерзали, и в одно время с ними «в остальных комнатах» мёрзли и «фашисты». Картина с распределением тепла выглядела так: комнаты, занятые солдатами отапливались, а комната уплотнённых советских людей представляла примитивную морозильную камеру. Далее страшнее: