Заххок (журнальный вариант)

Нет, я не позволю. Либо с ним, либо с собой что-нибудь сделаю.

Подобные мысли мелькали еще дома, в Талхаке. Наверное, каждый человек хоть раз в жизни о таком думает. Я утешалась, обдумывая — тогда еще не всерьез — разные варианты. Представила себя висящей с высунутым языком и вытаращенными глазами и мне стало дурно. Гадость какая! Утопиться в речке, отравиться... Тоже ничуть не лучше. Раздувшаяся в воде утопленница, или почерневшее от яда лицо, скрюченное тело... Б-р-р... Отвратительно. Нет, так — бесцветно, бессильно, покорно — нельзя уходить из жизни! Я вспомнила рассказы о таджикских девушках, сжигавших себя заживо. Прежде я удивлялась: разве нельзя как-нибудь по-другому? Чтоб умирать было не больно. Теперь, кажется, понимаю. Только так можно выразить гнев, возмущение, вызов, непокорность. Меня охватило странное чувство, что эти сгоревшие девушки — мои сестры. Я вспомнила картину «Свобода на баррикадах» и представила, как размахиваю огромным пылающим факелом и веду за собой бесстрашных отчаявшихся девушек всего Таджикистана...

Но мама и Андрюшка преградили нам путь. И папа тоже. Только папа стоял немного в отдалении, в тени, а потому я его не видела, но чувствовала, что он здесь.

Мама, наверное, еще ничего не поняла или не захотела понимать. Она сказала строго: «Зарина, сейчас же прекрати баловаться с огнем. Малейшая неосторожность, и ненароком подожжешь дом».

Я ответила: «Хорошо, мамочка. Я отойду как можно дальше».

А сама подумала, что дом Черноморда —змеиное гнездо, которое надо сжечь дотла. И пепел по ветру развеять.

«Что ты такое говоришь! — возмутилась мама — В доме люди живут. Ни в чем не повинные. Их ты тоже собираешься, как ты только что выразилась, сжечь дотла?»

Из толпы девушек выскочила Заринка, моя вторая... нет, моя десятая натура, и закричала: «Мама! Она не будет поджигать дом. Она себя собирается сжечь! Она меня, меня сожжет! Почему ты думаешь о других, а не обо мне?!»

«Глупости, — сказала мама. — Зарина никогда так не поступит. Я запрещаю».

Я спросила: «Ты хочешь, чтобы Черноморд... — я не знала, в каких словах поднести это маме. — Ты хочешь, чтобы Черноморд... надругался надо мной?»

«Господи, Зарина! — воскликнула мама. Потом сказала: — Но есть же другие выходы...»

«У меня их нет», — сказала я.

«Есть выход! — крикнул Андрей. — Убей его!»

«Андрей, сейчас же прекрати молоть вздор, — сказала мама. — Где ты этого набрался?»

«Почему себя?! — крикнул Андрей. — Его убей! Убей этого гада!»

И Заринка, трусиха, поддакнула: «Его убей!»

Может, они с Андрюшкой правы?

Я сказала тихо: «Мама...»

«Моя дочь не способна стать убийцей, — отрезала мама. — Это даже не обсуждается».

«Почему?! — закричал Андрей. — Почему вы всегда только запрещаете? Почему с вами никогда невозможно ни о чем поговорить?»

Папа подошел, встал рядом с мамой и сказал строго: «Андрей, с матерью нельзя так разговаривать. Нельзя на мать кричать. Старших уважать надо».

Тут и Бахшанда появилась и встряла: «Э, Вера своих детей совсем не воспитала».

«А ты помолчи! — крикнула ей Заринка. — Своих-то детей, словно мышей, зашугала. Они тебя как огня боятся. Это и есть, по-твоему, воспитание?»

Я ждала, что папа вмешается и всех рассудит, но он, как всегда, промолчал и заговорил совсем о другом: «Зарина, Бог запретил убивать. Никого нельзя — ни других, ни себя».

«Раньше надо было учить, пока жив был», — опять встряла Бахшанда.

«Если убивать нельзя, тогда почему тебя убили?» — спросил Андрей.

«Плохие люди убили», — сказал папа.

«Почему плохим людям можно, а нам нельзя?! — вскипел Андрей. — Мы должны мстить плохим людям. Поступать, как они. Иначе выходит, что они сильнее нас».

Но мама сказала: «С плохими людьми должен разбираться закон».

Какой закон?! Здесь, в горах, есть только один закон, несправедливый. И этот закон — Черноморд.

«Мамочка...»

«Нет, нет и еще раз нет! — сказала мама. — Мы не звери».

«Мама, ты хотя бы представляешь, что он будет со мной делать?» — спросила Заринка.

Мама промолчала.

Я спросила: «Мама, ты будешь меня любить, если я убью его? Не разлюбишь меня?»

«Ты не убьешь, — ответила мама. — Моя дочь не способна убить».

Она не ответила на вопрос, а я не могла заставить ее ответить и не была уверена, что смогу заставить себя ее ослушаться.

«Убеги! — завопила Заринка. — Спрячься в горах. Доберись до Калаи-Хумба по тропе, о которой Андрюшка рассказывал».

«Дурочка, — сказала я, — а ты подумала, как Зухуршо отомстит маме и Андрюшке, если я убегу? А есть еще дядя Джоруб, тетя Дильбар. И даже Бахшанда...»

Бахшанда сначала фыркнула в обычной своей манере, а потом сказала: «Правильно говоришь, девочка. Молодец».

Я хотела еще что-то сказать, но мне мешала сосредоточиться Заринка, которая начала подвывать: «Не хочу умирать. Не хочу умирать».

Я прикрикнула: «Прекрати». Но она, ясное дело, в упор не слышала. А на меня навалилась какая-то неподъемная, окончательная тяжесть, которую невозможно сбросить, потому что я приняла решение, которое невозможно отменить...

В это время сзади, за моей спиной, из-за хребта высунулся краешек солнца, и впереди на холодных вершинах высоко надо мной тут же вспыхнула золотая полоска. Я не хотела, чтобы солнце всходило. Зачем оно, если все равно ничего не будет? Но оно все-таки взошло. Я ненавидела солнце. Я ненавидела узкое сияние на вершинах. Это ложь, вранье, страшный обман, дикое непереносимое притворство. Какое у солнца право так радостно сиять и возвещать, что все в мире ясно и благополучно?! Почему это подлое светило обещает светлое будущее?! Я отвернулась и стала смотреть на гору за рекой — на противоположный склон, серый, туманный... Он-то хоть не врал.

А люди обманули. Дядя Джоруб обманывал, когда обещал, что укроет нас в безопасном месте. И Даврон обманул. Наговорил, наобещал, а сам исчез.

Я услышала, как внизу, под стеной дома, голос младшего братца Черноморда — такого же как гада, как старший, — спрашивает:

— Почему не на посту?

Каравул ответил жалобно:

— Жена Зухуршо сказала: «Уходи». Сама на крыше села.

— Теперь бабы тобой командуют?

— Э, билять! Она сказала: «Зухуршо пожалуюсь».

— Хорошо, я разберусь, — сказал Гадо. — Не бойся, в обиду тебя не дам.

Я услышала, как верхний конец лестницы заерзал по краю крыши — кто-то взбирался наверх. Потом по кровельной жести забухали шаги. Над коньком возникла голова Гада. Я отвернулась, но все равно слышала, как он, гремя железом, подходит и останавливается неподалеку. Кажется, я даже обрадовалась его приходу. Меня переполняли гнев и возмущение, и надо было на кого-то их выплеснуть. Я обернулась и посмотрела на него. Он щеголял в камуфляжных брюках с зелено-коричневым рисунком и черной майке. На плечи был наброшен как плащ черный шерстяной чекмень.

Ненавижу!

— Чего приперся?

Он смотрел туда же, куда и я, — на раскаленную лаву, катящуюся вниз по склону. Потом сказал по-русски, словно говорил сам с собой:

— Э, холодно, оказывается...

Я только сейчас почувствовала, как резок воздух и как меня бьет холодный озноб.

Гад сказал:

— Ты, наверное, замерзла, сестренка.

Он скинул чекмень и очень осторожно набросил его мне на плечи — казалось, ловил птицу, которая присела на кровлю и вот-вот вспорхнет. Я закинула руку назад, ухватила чекмень за ворот, сдернула его с себя и швырнула вниз. Черная тяжелая одежка, распластавшись, полетела к земле, как самоубийца, бросившийся с крыши.

На Гада я не смотрела, но почувствовала, как его передернуло. Однако он лишь пробормотал:

— Обижаешься... — и опустился на корточки невдалеке от меня.

Сядь он поближе, я, наверное, столкнула бы его вслед за чекменем. Он помолчал и сказал:

— Я тоже, как ты... Когда маленьким был... Тоже раньше любил на крыше сидеть. Не здесь. Раньше старый дом стоял, я туда залезал. Зухуршо обидит, я на крышу залезу, сижу, думаю, сержусь. Я маленький был, Зухуршо меня много обижал... Он всех притесняет. Зебо тоже обижал. Я ее всегда защищал...