Белый верблюд

Едва различимые, страшно далекие зеленые горы будто придали сил женщине, прибавили надежды, женщина забыла про иссохшие руки и боль в груди, поспешила к зеленым горам, пошла, пошла...

Мой любимый, проснись, перед нами гора...

Мы в крови добрели к тебе сами, гора.

Здесь - несчастье и гнет, здесь беда и невзгода

Что .же там у тебя, в синей раме, гора?

Но вскоре и чистое небо стало хмуриться, зеленые горы вдалеке потемнели, и женщина поняла, что это уже конец, поняла, что и ее, и того, что на руках, и того, что в утробе, проклял бог, и даже если бы вдруг явились сто целителей, что юни смогли бы сделать с одним божьим проклятьем?

Впереди, у края дороги, она увидела дерево, догадалась, что 'Это 'Оливковое дерево, и снова в ее сердце возникла надежда, снова, волоча обессиленные ноги, она добралась до оливкового дерева, положила ребенка на землю, пошарила под старым оливковым деревом и не нашла ни одной упавшей оливки, на дереве тоже не было ни одной оливки, женщина хотела поднять " земли ребенка, чтобы продолжить путь,' но уже не смогла поднять его, села на землю и, чтобы не упасть прислонилась к стволу старого оливкового дерева; она поняла, что никогда больше не сумеет подняться, никогда больше не сумеет взять ребенка на руки, и, совсем уже без сил, застонала, заскулила, и это тонкое поскуливание будто придало силы ребенку, что лежал на земле, и ребенок громко заплакал.

Так прошло некоторое время.

Во всем мире никого не было: было только нахмурившееся небо, бесконечно тянущаяся дорога и еще эта женщина, с ее собачьим поскуливанием, с плачем ее ребенка на земле; был ребенок в ее утробе, был ребенок, лежавший на земле; повсюду, кругом воцарялась мгла, и женщина почувствовала, что это вечный мрак и что вечный мрак уносит их...

Так прошло еще некоторое время.

Стоны женщины и плач ребенка, лежавшего на земле, словно успокоили дитя в утробе матери, оно больше не толкалось ручками, не толкалось ножками, мрак и его стал уносить 'С собой, и тут женщина услыхала, что плачет не только она и не только ее ребенок, но и кто-то 'третий, в последний раз собрала она свои силы, вынырнула из уносящего их мрака, открыла глаза.

Человек с Мягким Сердцем, опустившись на колени под старым оливковым деревом, сидел перед женщиной, смотрел на женщину, на лежащего ребенка, смотрел на выпуклое чрево женщины, на то,как они плачут, лишаясь последних сил, и сам горько плакал над их горем.

Белый Верблюд стоял на обочине дороги, молча жевал, глядя на женщину, на живот этой женщины, на ребенка, лежавшего на земле, на Человека с Мягким Сердцем и на старое оливковое дерево.

Женщина узнала Человека с Мягким Сердцем, как только увидела его; значит, бог еще не совсем отвернулся от них, бог пожалел их, в этой пустыне послал им не кого-нибудь, а Человека с Мягким Сердцем.

В руке Человека с Мягким Сердцем был маленький узелок, и женщина тотчас почуяла, что в маленьком узелке - хлеб.

Женщина больше не плакала, и ребенок, лежавший на земле, будто почувствовал, что мать сейчас даст ему что-то, замолчал, а Человек с Мягким Сердцем не мог успокоиться; стоя на коленях, он рыдал.

Женщина смотрела на узелок в руке Человека с Мягким Сердцем.

Наконец Человек с Мягким Сердцем пришел в себя, поднялся на ноги, засобирался в путь,, и женщина в ужасе прошептала:

- Куда ты братец?

Человек с Мягким Сердцем, вытирая рукой покрасневшие от слез глаза, молвил:

- Путь мой далек, сестра. Доберусь ли до цели, бог знает...

- Дай нам кусочек хлеба...

Человек с Мягким Сердцем посмотрел на маленький узелок, что держал в руке, и сказал:

- Это мое пропитание, сестра. Всей душой жалею тебя. Сколько хочешь, посижу, поплачу над твоим горем,- сказал он.- Но это - мое пропитание, его я не могу отдать тебе,- сказал он и снова, не сдержавшись, зарыдал.

Женщина, с трудом вытянув обессилевшую руку, дрожащим пальцем показала на ребенка, лежавшего на земле, и сказала:

- Я и от него отрекаюсь.- Потом приложила руку к животу: - Чтобы хоть этого сохранить, дай мне один раз откусить хлеба...

У Человека с Мягким Сердцем были чистые, светлы глаза, он посмотрел на женщину чистыми, светлыми глазами и ничего не сказал.

Женщина поглядела на Белого Верблюда, увидела большие черные глаза Белого Верблюда и прочитала в больших черных глазах Белого Верблюда такие слова, что были хуже и голода, и мучений бесконечно тянущейся дороги: они пронзили все ее нутро, все ее существо.

Большие черные глаза Белого Верблюда говорили женщине: нет, ты просишь хлеба не для младенца во чреве своем - ты просишь для себя; не оправдывай себя младенцем: хлеба ты просишь, чтобы спастись от смерти...

Женщина отвела взор от больших черных глаз Белого Верблюда.

Человек с Мягким Сердцем снова не мог сдержаться, зарыдал и медленно, всхлипывая, сел на Белого Верблюда, выехал на караванную дорогу; Белый Верблюд, медленно шагая, удалился, исчез с глаз.

Воцарилась полная тишина.

Под старым оливковым деревом словно осталось что-то от взгляда тех больших черных глаз Белого Верблюда, и это "что-то" шептало в тишине: ваши дела - не мои дела, о люди...

Сказанное большими черными глазами Белого Верблюда, подобно легчайшему, совершенно прозрачному, незримому туману, осело на караванную дорогу, окутало старое оливковое дерево и долгое время не покидало этих мест...

XXXVI

Отец уже четыре месяца как ушел на фронт, и мне казалось, что горюю об отце не я один, не одна мама; мне казалось, стаканы с блюдцами, выстроенные на полках, кровать, стол, сундук, деревянные табуретки - все, вплоть до окна и дверей,- каждая вещь, каждый уголок нашего дома - горюет об отце; у отца был свой мир, отец по своей природе и судьбе, возможно, был для нашего туника, для нашей улицы, для нашего квартала пришлым чужаком, но мне казалось, что теперь и наш тупик, и наша улица, и махалля горюют об отце; мне казалось, что за время, что отца не было здесь, с нами, то есть в течение этих месяцев, что он ушел на войну, он стал ближе, стал дороже нашей махалле.

Однажды осенним вечером, когда желтели и осыпались листья раздвоенного тутовника, три подряд черных "эмки" подъехали и остановились у дома Мухтара; и Джафаргулу, и я, будто испугавшись трех черных "эмок", приникли к воротам Желтой бани и уставились на этих неожиданных гостей.

Первую "эмку" мы знали, она принадлежала Мухтару, и Мухтар, торопливо выйдя из машины, подошел и встал перед двумя другими; из второй машины вылез человек с аккуратно зачесанными назад длинными черными волосами; мне показалось, что я часто видел этого улыбающегося человека в сером костюме с галстуком, повязанным большим узлом, но кто юн такой, я никак угадать 'Не мог; из третьей машины тоже вышел человек, и Мухтар сказал:

- Добро пожаловать! Пожалуйста проходите в дом!..

Я в жизни не видел Мухтара таким приветливым и не мог себе представить,' что Мухтар может быть таким гостеприимным.

Улыбающийся человек с интересом оглядел нашу улицу и еще шире заулыбался (в его улыбке была едва различимая ирония, и это осталось у него до сих пор; улыбаясь, он словно насмехался). Так, улыбаясь, он сказал Мухтару:

- Товарищ Мухтар, у вас здесь прямо экзотика...

Конечно, я в то время не знал значения слова "экзотика", но с тех пор это слово запечатлелось у меня в мозгу; я не знал значения этого слова, но слово это показалось мне каким-то нехорошим, и поныне у меня сохранилось враждебное отношение к этому слову "экзотика"; и еще мне вспоминается, что улыбка человека произвела на меня неприятное впечатление, будто меня взяли за руку и насильно проложили ладонь к мокрой лягушке; я тотчас почувствовал искусственность,' фальшь этой улыбки: в нашей округе я никогда не видел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так фальшиво смеялся.

Когда этот человек вошел в дом Мухтара, Джафаргулу зашептал: