Игрек Первый. Американский дедушка

Муха недолго дивился глупости ученого умника. Общение с призраками развило у пограничника проницательность. По тому, как доктор испуганно замельтешил, Муха определил: Ознобишин о многом догадывается, но больше смерти боится Судакова.

«Ты можешь забыть о том, что я кое‑что знаю?» — умоляли глаза Иннокентия Ивановича.

«Конечно, доктор, — молча, как призраку, ответил ему Муха. — Считайте, что у меня раздражены какие-то участки мозга».

После сумбурного разговора с больным Мухиным Ознобишину пришлось признаться самому себе, что опека контрразведчиков над парнем, потерявшим память, всегда казалась ему подозрительной. Впрочем, проблемы памяти интересовали и самого ученого. Инстинкт самосохранения повелевал доктору ничему не удивляться. Даже когда полковник Судаков лег в Воробьевку под именем больного Брокгауза, Иннокентий Иванович сделал вид, что в этом нет ничего необычного.

Люди, которые приходили в отделение беседовать с Игреком, были Ознобишину незнакомы, но по множеству едва уловимых признаков он узнавал в них коллег. Даже белый халат врач носит не так, как больной, ведь и на военном мундир сидит иначе, чем на штатском.

Если немногословные, сосредоточенные медики производили эксперименты с Игреком, то Ознобишин — с самим собой, выпихивая из головы все, что обременяло его существование. Зачем, например, Судаков требует, чтобы Игрек внушал свои мысли? Обрел ли Игрек этот дар? Многие вполне обыкновенные люди обладают способностью к внушению. Неужели она усиливается, если человек лишен памяти? Если он совсем без тормозов? Судаков вывел в колбе гомункулуса. Зачем?

Настырные вопросы изводили Ознобишина по ночам. Их гонишь в дверь — они лезут в окно. Иннокентию Ивановичу стало казаться, что чекист ставит и над ним эксперимент: если ученому запретить думать, сколько он выдержит? Какие признаки душевного расстройства у него появятся? Скоро ли он уверует в какой‑нибудь утешительный бред, например в то, что пространство вокруг нас кишмя кишит призраками или душами умерших?..

«Боже мой! — Ознобишин включил в комнате свет. С некоторых пор темнота стала пугать его. — Откуда у умерших взялись души, если их не было у живых!»

— Душа Мальчикова все мне рассказала… — уныло твердил Муха. — Ей врать не к чему…

— Что она тебе рассказала? — Иннокентий Иванович позволял себе разозлиться на пограничника, как на здорового человека. Дурной признак. Для доктора, конечно.

— Что Колюня и Мальчиков должны были доводить Игрека…

— Нетрудное задание для подонков!

— Оба покончили самоубийством…

— В Воробьевке это случается!

Один из оппонентов не знал, что он доказывает, а второй не понимал, что опровергает.

— Мальчиков не собирался вешаться. Он сам не понимает, как это вышло.

— Что из этого?

— Его засунул в петлю Игрек.

Ознобишин издал блеющий смешок, означавший недоверие.

— Души никогда не врут?

Муха пожал плечами.

— Какой для них в этом смысл?

— Потолкуй с душой Судакова.

В глазах пограничника появилась сосредоточенность параноика. Кажется, идея доктора показалась ему соблазнительной. Для ее осуществления не хватало самой малости: трупа полковника Судакова.

Осознав, что поступил с Мухиным точно так же, как Судаков с Игреком, Иннокентий Иванович ужаснулся. И раскаялся. Но вытравить навязчивую идею из сознания маньяка можно лишь одним способом: лишив его памяти. Прибегнуть к помощи полковника Судакова, чтоб спасти жизнь несчастному психу?

В достопамятные времена на старинном особняке висела табличка Комитета государственной безопасности, и Ознобишин с замиранием сердца являлся туда на допросы как диссидент. В те годы в «Иностранке» печатался роман Кинга о девочке, воспламеняющей взглядом. Студент — медик люто завидовал всесильному существу! Уж он-то знал бы, как ему распорядиться божественным даром! Госбезопасность вместе с полковником Судаковым заполыхала бы, как нефтяная скважина!

Ознобишин вспомнил недавний пожар в Безопасности. Именно там Игрека лишили памяти…

— Зачем призракам мараться! — уныло бубнил Муха. — Все души очень чистые…

Доктор неожиданно воспрянул духом.

«Что ж, пусть тогда от полковника Судакова останется одна душа!»

Впервые Ирина осознала смысл стертого до полной бессмыслицы выражения: «замерзнуть до мозга костей». Именно до мозга костей, находившегося в самой их сердцевине, окоченела девушка. Только в насмешку можно было назвать балериной неуклюжее существо, замотанное в тряпку, приготовленную для обивки гроба.

Проходя мимо покойника в гробу, не по погоде одетого в тоненький летний костюмчик, барышня осудила скорбящих за эгоизм: сами-то плащи и пальто напялили! А покойникам не холодно?

Ирина отметила, что холод дурно влияет на ее умственную деятельность.

Почему, скажем, она не уберется прочь с Богом забытого кладбища, чтоб согреть свои старые кости?

Пришлось Ирине и этой придури найти объяснение: ее не покидало предчувствие, что она вот — вот встретит Тину.

Нетрезвый гробовщик обратился к нахохлившейся птичке, завернутой в красную тряпку, с непристойным предложением:

— За стакан портвешку минет сделаешь?

«Пора мне учиться в гроб ложиться!» — сделала неожиданное умозаключение Ирина.

Гробовщик поддержал ее порыв:

— Если за два стакана не дашь, я тебя живьем в землю закопаю!

Грешная душа Алевтины возрадовалась, когда выяснилось, что телесная оболочка Ирины только мешала Ангелу любить свою Ведьму. Людям с бедным воображением для того, чтобы дарить нежные чувства отсутствующим, необходимы материальные признаки их существования: фотографии, клок волос, надгробный памятник… Игреку, к счастью, не требовалось ничего такого. Он любил Алевтину куда больше, чем при ее жизни. Может, даже ослепительная наружность Алевтины при ее жизни отвлекала психа от того, чтобы сродниться с ней всей душой.

В промозглой мгле Алевтина (именно так она себя воспринимала, независимо от упаковки, в которой пребывала ее душа) очутилась перед разверстой могилой, готовой принять в свое чрево очередного покойника.

«Моя могила! — осенило Ведьму. Она явственно ощутила, что похоронная яма влечет ее, засасывает в себя непреодолимо. Алевтина, не колеблясь, отдалась силам притяжения. — Последний приют!»

Легкость балерины оказалась обманчивой. Ее тело, оторвавшись от земли, вместо того, чтобы воспарить ввысь, мешком с картошкой сверзилось на дно склизкой ямы.

Оглушенная после падения Ведьма, как из‑под земли, услышала улюлюканье и хохот гробокопателей:

— Эй, девка, вылазь! Сейчас закопаем!

— Похороним по первому разряду!

Желания вступать с нетрезвыми дядьками в переговоры Алевтина в себе не обнаружила. Сырой песок, в который она уткнулась носом, напоминал о пригородном пляже. В сонном оцепенении девушка не отогнала даже жучка, щекотавшего ее лицо колючими лапками.

«Предел падения…» — у Алевтины достало сил лишь на эту мысль.

— Пухом тебе будет земля! — продолжали веселиться гробокопатели.

Ком глины приятно ударил Ведьму в спину. Потом еще один ткнулся в голову. Давясь от смеха, мужики стали забрасывать неподвижное тело землей.

Ничего, кроме покоя, не испытала Алевтина, вообразив себя заживо погребенной.

Глухо, как из‑под воды, слышала Алевтина пьяные выкрики гробокопателей. Смеха ради забросав взбалмошную дамочку свежевыкопанной землей, они выкинули ее из головы.

Ведьме стало трудно дышать. В первый раз она испустила отчаянный крик. И прислушалась к несмолкаемому оживлению на поверхности земли.

Возможно, заполошные крики и стоны из могил были там привычным делом.

Отплевавшись от песка, забившего ей рот, заживо погребенная еще раз крикнула. И еще раз.

Дышать после этого стало еще трудней, а плавное течение земной жизни ничуть не изменилось.