Снег на кедрах

— Жалкие трусы! Как закончится это дерьмо — в самый раз пооткручивать вам яйца, да помедленней, помедленней, чтобы больней было! Спрятались тут, задницы свои спасаете, пока другие делают за вас грязную работу! Вы не мужчины, а так… гомики несчастные, мастера подрочить… выжимаете свои крошечные члены… у вас и стоит-то раз в год… флаг ваш приспущенный!

И все в том же духе. Сидевшие внизу уговаривали его спуститься, не рисковать жизнью. Он отказался, и его резануло сзади, через позвоночник — осколок прошел насквозь, разорвав рубашку спереди, и на песок брызнули кишки. Сержант не успел даже ничего понять, так и упал, лицом сначала в песок, а потом на вывалившиеся внутренности.

Наконец бронетранспортер пробил в дамбе брешь; несколько пехотинцев попытались в нее пролезть. Их тут же подстрелили. Исмаилу было приказано откапывать вездеход, доставленный на берег грузовым лихтером, — вездеход тут же застрял в песке. Исмаил стоял на коленях и орудовал саперной лопаткой; пехотинец рядом с ним блеванул на песок и потерял сознание, упав с каской, съехавшей на лицо. Радист из роты «К» пристроился у дамбы с радиостанцией и громко ругался: каждый раз, когда линкор ударял по острову из орудий, в наушниках замолкали даже атмосферные помехи. Наладить связь никак не получалось.

День разгорался; Исмаил понял, что сладковатый запах, доносящийся с берега, исходит от мертвых пехотинцев. Его тоже вырвало; он выпил остатки воды из фляги. Судя по всему, только он один и остался в живых — за прошедшие три часа никого из своих Исмаил не встретил. От команды, передвигавшейся вдоль стены и пополнявшей запасы, он получил карабин, боезаряды и полевой нож. Привалившись спиной к стене дамбы, он сидел в расстегнутой стальной каске и разбирал карабин, забитый песком, тщательно, насколько позволяли полевые условия, прочищая его. Он все еще держал в руке механизм спускового крючка, протирая его концом рубашки, когда на берег прибыла очередная партия плавающих бронетранспортеров, тут же вызвавших на себя минометный огонь. Исмаил некоторое время смотрел на происходящее с интересом — как из бронетранспортеров выскакивают пехотинцы и падают на песок, кто замертво, кто раненый, кто с криком — а потом продолжил чистить карабин, не желая больше смотреть. Когда через четыре часа стемнело, он все еще сидел на том же самом месте, с карабином в руке и ножом на поясе.

На берег высадился полковник с сопровождением и отдал младшему офицерскому составу приказ укомплектовать из оставшихся бойцов новые отделения. В девятнадцать ровно, сказал он, а это через двадцать минут, все бойцы должны переправляться через стену дамбы, любой оставшийся по эту сторону пойдет под военный трибунал. Пора морским пехотинцам показать, на что они способны, добавил он. Полковник со свитой двинулся дальше; лейтенант Дорпер из роты «К» спросил у Исмаила, где находится его отделение и что, черт возьми, он делает здесь, окопавшись у стены в одиночку. Исмаил стал объяснять, что во время эвакуации с десантного катера остался без рации и снаряжения и что все из его отделения оказались либо ранены, либо убиты. Лейтенант едва дослушал его; он приказал Исмаилу пройти вдоль стены и собрать из бойцов новое отделение, после чего доложить в штаб полковника Фримена, устроенный рядом с увязшим в песке вездеходом. И прибавил, что самому ему некогда дурью маяться.

Исмаилу пришлось переговорить с двумя десятками парней, прежде чем удалось сколотить отделение. Один послал его куда подальше, другой отговорился тяжелым ранением ноги, третий обещал быть на месте через минуту, но так и не появился. Со стороны лагуны вдруг началась стрельба; Исмаил догадался, что это японский снайпер подплыл к подбитому десантному катеру и встал за пулемет. Стена дамбы перестала быть безопасным местом.

Исмаил двигался вдоль стены, пригибаясь, перебрасываясь короткими фразами с остальными, и наконец наткнулся на Эрнеста Теставерде; тот отстреливался из-за бревен кокосовой пальмы, выставив карабин повыше и пригнув голову.

— Вот так дела! — крикнул Исмаил.

— Чэмберс! Ты, чертяка! — откликнулся Эрнест.

— А где все? — спросил Исмаил. — Где Джексон, где остальные?

— Я видел, как в Джексона попали, — сказал Эрнест. — Всех ребят из подрывной команды и всех минеров убило при высадке. Уолтера, Джима Харви, Хеджеса… того… я видел, как он упал. Мюррея, Беринга… Всех перестреляли в воде.

— Хинкля тоже. И Эрика Бледсо — ему ногу оторвало. Фитц упал уже на берегу — сам видел. Беллоуз добежал, а потом пропал куда-то. Ньюленд тоже. Где они, не знаешь?

Эрнест не ответил. Он потянул за ремешок каски и опустил карабин.

— Бледсо? Сам видел?

Исмаил кивнул.

— Ногу оторвало? — переспросил Эрнест.

Исмаил сел, прислонившись спиной к стене. Ему не хотелось говорить об Эрике, не хотелось вспоминать, как тот умер. Он знал, к чему приведет разговор — ни к чему. И от этого становилось еще тяжелее. Исмаил не мог думать о том, что происходило после того, как их десантный катер сел на риф. То, что происходило с ним сейчас, казалось ему изматывающим сном, в котором события все повторяются и повторяются. Он окопался возле стены дамбы, и вдруг оказалось, что он снова у этой стены, все в том же положении. Временами вспыхивала сигнальная ракета, и при свете вспышки можно было разглядеть даже собственные руки. Исмаил валился с ног от усталости, хотелось пить, голова ничего не соображала, и перестал вырабатываться адреналин. Теперь он знал только одно — что хочет жить, остальное было неясно. Он не мог вспомнить, почему находится здесь, почему записался в морские пехотинцы, почему вообще записался.

— Да, — ответил он Эрнесту. — Бледсо мертв.

— Сволочи!

Эрнест дважды пнул бревно в кладке дамбы, пнул еще раз и еще… Исмаил отвернулся.

В девятнадцать ровно они полезли на стену вместе с тремя сотнями остальных пехотинцев. Их встретили огнем из минометов и пулеметов, бивших прямо над верхушками пальм. Исмаил так и не увидел, что Эрнеста Теставерде зацепило; потом уже, когда он расспрашивал о нем, ему сказали, что парня нашли с дыркой в голове размером с большой кулак. Исмаила самого ранило в левую руку, прямо посередине бицепса. Одной пули из очереди, выпущенной из пулемета «Намбу», ^[33] хватило, чтобы разорвать мышцы; кость раскололась, и сотня осколков впилась в нервы, вены, мясо.

Через четыре часа, когда рассвело, он различил двух санитаров, склонившихся над лежавшим рядом пехотинцем. Похоже, тому попали в голову — из-под каски у него стекал мозг. Исмаил подполз к убитому и вынул из медицинского набора, висевшего у того на поясе, сульфамид и моток бинта. Он перевязал руку и навалился на нее всем телом, чтобы остановить кровотечение.

— Ничего, — успокоил Исмаила один из санитаров. — Сейчас принесут носилки. Берег взят. Все в порядке. И глазом моргнуть не успеешь, как окажешься на борту.

— Чертовы японцы! — выругался Исмаил.

Потом он лежал на палубе какого-то корабля, в семи милях от Бетио, среди носилок, составленных в ряды; лежавший слева парень на глазах у него умер от осколочного ранения печени. Справа лежал парень с чуть выдающимися зубами; ему попали прямо в пах — кровь пропитала штаны цвета хаки. Парень не мог говорить, он лежал, выгнув спину, и стонал как заведенный, через каждые несколько секунд, дыша мелко, через силу. Исмаил окликнул парня, но парень стонал не переставая. Когда через десять минут пришли санитары, чтобы нести его в операционную, тот был уже мертв.

Исмаилу отняли руку в операционной на корабле; операцию проводил ассистент врача, сделавший четыре ампутации за всю свою практику, начавшуюся несколько часов назад. Ассистент пилил кость ручной пилой; он сделал прижигание неровно, и обрубок заживал слишком медленно, а шрам получился широкий и грубый. Исмаила оперировали под местным наркозом, и, очнувшись, он увидел свою руку, брошенную в углу операционной на кучу пропитавшихся кровью бинтов. Через десять лет ему все еще будут сниться скрюченные пальцы, касавшиеся стены, и сама рука, белая и чужая, хотя он тогда и узнал ее, кусок мяса, валявшийся на полу. Кто-то заметил, что он смотрит на руку, что-то сказал, и руку, завернув в полотенце, сунули в обернутое брезентом ведро. Ему впрыснули еще морфия; Исмаил сказал тому, кто впрыснул, что «японцы… эти гады японцы…», но так и не закончил, не понимая, что хотел сказать; в голове у него мелькнули слова «эта гадина, эта японская сучка», но он так и не успел их произнести.