Simple Storys

– Ваш первый муж…

– Он думал, – уточнил Мартин, – что если ему удастся перебраться туда, мы все приедем к нему.

– Тот, кто выбрал судьбу невозвращенца, решился и на разлуку со своими детьми, так всегда полагал Эрнст. Поначалу я думала, Эрнст ухаживает за мной только потому, что получил соответствующее задание, – чтобы мы не уехали. Но я ведь не собиралась уезжать. Он мне нравился. И потом, он был не так уж неправ.

– В чем он был не так уж неправ? – спросил Мартин.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Зачем начинать все сызнова… – Она смотрела прямо перед собой, на стол. – Жадность часто воздействует на человека хуже, чем принадлежность к партии. А для таких, как Эрнст, деньги определенно не имели большого значения. Если ты хочешь что-то изменить к лучшему, говорил он, то ты не можешь оставаться в стороне, ты должен вступить в партию. Наверное, тут он был прав… Разве мне нельзя об этом сказать?

– Ваша мать…

– Да-да, – сказал Мартин. – Сам я, конечно, так не думаю, вы уж меня простите, но…

– Работая директором школы, человек просто не может оставаться частным лицом. Такого нигде не бывает. Есть вещи, которые ему приходится делать, даже если он сам предпочел бы обойтись без них.

– Никто этого не оспаривает, – перебил ее Мартин и повернулся к д-ру Холичек. – Что вы имели в виду, когда сказали, что он только сейчас… Вы – исключили для него возможность движения?

– Мы с ним еще ничего не делали. Он был доставлен в таком виде вчера ночью. – Она одернула на себе жакет.

– И что вы думаете…

– Я пока ничего не могу сказать.

– Но…

– Совсем ничего. Теперь все будет зависеть от мнения городского врача и от решения участкового суда. А потом посмотрим. Я только знаю, что случай вашего отца – не единичный. Вот и все.

– Он останется здесь?

– На пару дней точно.

– Дней? – переспросила Рената Мойрер.

– А потом? Можно к нему… – Мартин замолчал, когда доктор Холичек покачала головой. – Понимаю, – сказал он.

– Ясно, – сказала Рената Мойрер. – Не будем обманывать себя. Я ведь знаю, что с ним не все в порядке. Именно поэтому мне так тяжело. Хуже всего, что я точно представляю себе, как все отражается внутри его черепной коробки, вот тут. Это я представляю досконально.

– Простите, – сказала д-р Холичек, когда в кабинет постучали, и открыла неплотно притворенную дверь. Она тихо сказала что-то и кивнула. Ее конский хвостик, скрепленный тремя бархатными колечками с одинаковыми промежутками между ними, мотнулся по спине.

– Как тебе здесь? – шепотом спросила Рената Мойрер.

– По крайней мере они тут все подновили, – сказал Мартин.

– Да, внешне все тип-топ…

– Простите, – сказала д-р Холичек и опять села. – Я вас перебила…

– Я через все это прошла вместе с ним, шаг за шагом. – Рената Мойрер нарисовала в воздухе пару ступенек. – День заднем. Я лишь надеялась, что когда-нибудь наши мытарства наконец закончатся. – Ее рука бессильно упала на колени. – Другие же как-то справились.

– Они подталкивали его к краю пропасти, – сказал Мартин. – А он это, так сказать, допускал. Он никогда не говорил «нет», если они от него чего-то требовали.

– «Нет» он как раз говорил, Мартин. Тут ты не прав. Если бы он не говорил «нет»…

– Но он позволял, чтобы его подталкивали к пропасти, все ближе и ближе.

– Когда в восемьдесят девятом началась вся эта заварушка, он получил задание написать, как рядовой читатель, письмо в редакцию газеты, – сказала Рената Мойрер.

– И товарищ Мойрер написал такое письмо, – сказал Мартин.

– Он написал только то, что действительно думал. О Венгрии пятьдесят шестого года и Праге шестьдесят восьмого, и о том, что демонстрации не могут ничего изменить, а провокаторы не в праве рассчитывать на снисхождение. И вот, когда здесь у нас тоже забегали люди со свечами и лозунгами, появился плакат: «Никакого снисхождения для Мойрера!» И потом в газете напечатали фотографию, на которой был виден этот плакат. Я испугалась. Я удивлялась ему, что он на следующий день не побоялся пойти, как обычно, в школу. Я думала, рано или поздно эти люди начнут подкарауливать нас под дверью. Когда Мартин спросил, не хочу ли я съездить вместе с ним в Лейпциг, чтобы по крайней мере самой увидеть, что там происходит, Эрнст просто выгнал его, отлучил от дома, так сказать. И как вы думаете, что сделал Мартин, что сделали он и Пит? Подарили нам автобусную поездку в Италию! В феврале девяностого мы нелегально съездили в Италию.

– К двадцатилетию свадьбы, пять дней в Венеции, Флоренции и Ассизи, – сказал Мартин. – Чтобы они хоть раз посмотрели на мир с другой точки зрения.

– И что? – спросила д-р Холичек, поскольку продолжения не последовало.

– Расскажи ты, мама.

– Без этого итальянского путешествия, без письма в редакцию все, возможно, сложилось бы по-другому. По крайней мере так я иногда думаю. Эрнст однажды уволил одного учителя, потому что какой-то ученик написал на своей тетрадке «Ex oriente – большевизм». Учителя обвинили потому, что он не мог об этом не знать – ведь в той же тетрадке он поставил свою подпись под приглашением на родительское собрание. Шел семьдесят восьмой год, кажется. ХДС проводил в Дрездене свой съезд, и на их плакатах значилось: «Ex oriente lux» или «pax», [43] – неважно. И Эрнсту пришлось принять соответствующие меры, это было задание сверху, с самых верхов! Сам он никогда не был в таких делах зачинщиком. И надо же – именно этот Шуберт оказался в числе наших итальянских попутчиков!

– Зевс? – спросила д-р Холичек, прищурив глаза.

Рената Мойрер кивнула.

– Ах, – вздохнула д-р Холичек, – он ведь, кажется, скончался год или два назад?

– Та история с увольнением ему даже не повредила. Он нашел…

– Как это не повредила, мама? Он провел три года на добыче бурого угля. Отбывал условный срок, работая, так сказать, на благо народного хозяйства, – под полицейским надзором!

– Другие работают в этой сфере всю жизнь… После он устроился в музей, стал заниматься музейной педагогикой. Он всегда этого хотел, ты сам говорил. Знаете, он и Мартин были знакомы…

– Да нет, я его просто видел время от времени. Он поспевал всюду, присутствовал на открытии каждой выставки. И вообще в нашем городке все друг друга знают.

– Простите, но все-таки что же в тот раз произошло с Зевсом – с герром Шубертом?

Рената Мойрер тряхнула головой.

– Недалеко от Ассизи, – стал рассказывать Мартин, – случилась небольшая поломка автобуса. Тогда-то Зевс и съехал с катушек. Джотто всегда был его коньком, его величайшей любовью. И вот, представляете, до Ассизи уже рукой подать, а ему, Зевсу, приходится возвращаться не солоно хлебавши. И у него сдали нервы, я бы назвал это «культурным шоком». Как вы думаете, бывает такое? Тут все дело в гедеэровской ментальности: он был уверен, что никогда в жизни больше в Италию не попадет.

– И он стал честить Эрнста, в хвост и в гриву, перед всеми. Это было настолько бессмысленно… – Рената Мойрер осторожно потерла воспалившуюся мочку правого уха. – Но хуже всего, что Тино совсем отдалился от своего дедушки. Эрнст был просто помешан на внуке. Тино же – трудный ребенок, очень трудный.

– Это мой сын, – уточняет Мартин.

– Мать Тино погибла вследствие аварии, в октябре девяносто второго. И с тех самых пор – с тех пор Тино разговаривает только с детьми, с детьми и еще со своей тетей. На других он вообще не реагирует, даже на Мартина. Если он в этом году пойдет в школу – боюсь, он там столкнется с большими трудностями.

– Не на велосипеде ли? Она… ваша жена ехала на…

– Ах, так вы помните? – удивилась Рената Мойрер. – Ну да, об этом ведь писали в газете, о том, что виновный водитель скрылся…

– Она тогда только-только научилась ездить на велосипеде, – сказал Мартин.

– Мартин все время упрекает себя…

– Мама…

– … при переломе основания черепа человек умирает на месте! А он все думает, что ее можно было спасти…