Мандолина капитана Корелли

Он вышел из комнаты, а капитан проводил его взглядом, чувствуя, что его оскорбили самым ужасным образом. Как старик узнал, что он страдает геморроем?

В кухне доктор спросил Пелагию, заметила ли она, что капитан ходит очень осторожно и временами морщится.

Отец с дочерью сели ужинать и застучали по тарелкам ножами и вилками, пока не уверились, что итальянец умирает с голоду и чувствует себя, как мальчик-оборвыш, которому в школе объявили бойкот, после чего пригласили его присоединиться.

– Это кефалонийский мясной пирог, – сообщил ему доктор, – если не считать того, что благодаря вашей нации в нем совсем нет мяса.

Позже, когда прошел комендантский патруль, доктор объявил о намерении отправиться на прогулку.

– Но ведь комендантский час… – возразил Корелли, а доктор ответил:

– Я здесь родился, это мой остров. – Забрав свою шляпу и трубку, он величаво вышел.

– Я вынужден настоять… – тщетно проговорил капитан ему вслед. Доктор же благоразумно покружил вокруг дома, выждав четверть часа, а затем уселся на изгороди – подслушивать разговор двух молодых людей.

Пелагия взглянула на Корелли, сидевшего за столом, и решила, что его требуется успокоить.

– А что такое Антония? – спросила она.

Он избегал ее взгляда.

– Моя мандолина. Я музыкант.

– Музыкант? В армии?

– Когда я пошел в армию, кирья Пелагия, армейская жизнь состояла главным образом в том, что тебе платят за безделье. И полно времени для занятий, понимаете? У меня был план – стать лучшим мандолинистом в Италии, а потом бы я бросил армию и стал зарабатывать на жизнь. Мне не хотелось играть по ресторанам, я хотел исполнять и Гуммеля, и Конфорто, и Джулиани. Спрос небольшой, поэтому нужно быть очень хорошим музыкантом.

– Вы хотите сказать, что стали военным по ошибке? – Пелагия никогда не слыхала об этих композиторах.

– План мой провалился – у Дуче появились кое-какие большие замыслы. – Корелли тоскливо взглянул на нее.

– Ну, вот кончится война… – сказала она.

Он кивнул и улыбнулся.

– Да. После войны.

– А я хочу стать врачом, – сказала Пелагия, не говорившая о своей мечте даже отцу.

Ночью, когда она уже засыпала, послышался сдавленный крик, а вскоре в кухне появился капитан – глаза его были вытаращены, а бедра обмотаны полотенцем. Она села, прижимая к груди одеяло.

– Я прошу прощения, – сказал он, понимая ее тревогу, – но там на моей постели какая-то огромная ласка.

Пелагия рассмеялась.

– Это не ласка, это Кискиса. Она живет у нас. И всегда спит в моей постели.

– А кто это?

Пелагия не могла не испробовать отцовскую тактику сопротивления.

– А вы что – никогда не видели греческих кошек?

Капитан недоверчиво посмотрел на нее, пожал плечами и вернулся в комнату. Он подошел к кунице и опасливо погладил ее пальцем по голове. Шерстка была очень мягкой и приятной. «Micino, micino [104]», – фальшиво заворковал он и почесал ей за ушком. Кискиса понюхала палец у себя перед носом, не узнала его, сочла съедобным и укусила.

Капитан Антонио Корелли отдернул руку и, глядя, как на пальце выступили бисеринки крови, старался побороть постыдно детские слезы, что неудержимо наворачивались на глаза. Силой воли он постарался сдержать жжение в пальце – оно становилось все сильнее, и капитан знал наверняка, что палец прокушен до кости. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким ненужным. Уж эти греки! Когда они говорят «нэ», это означает «да», когда они кивают, это значит «нет», чем сильнее злятся, тем больше улыбаются. Даже кошки у них инопланетные, и другого объяснения такой злости быть не может.

Капитан униженно лежал на холодном жестком полу, не в силах уснуть, пока Кискиса не соскучилась по Пелагии и не пошла ее искать. Забравшись в постель, он блаженно растянулся на матраце. «М-м», – произнес он про себя, поняв, что вдыхает слабый, неуловимый запах юной женщины. Некоторое время он думал о Пелагии, вспоминая гладкую впадинку на ее светлой коже в том месте, где шея переходит в грудь и плечи, и наконец уснул.

Ночью его разбудило что-то неприятно горячее на горле – к тому же оно щекотало подбородок. Окончательно проснувшись, он с ужасом убедился, что греческая кошка свернулась и крепко спит у него на груди. Перепугавшись до смерти, он попробовал пошевелиться. Животное сонно заворчало.

Казалось, он много часов пролежал без движения, борясь с желанием почесаться, потея от необычного тепла, прислушиваясь к крикам сов и страшным шорохам ночи. Иногда он чувствовал, что бремя на его горле пахнет утешительно сладко. Этот аромат приятно смешивался с запахом Пелагии. Наконец капитан забылся, и ему почему-то и совсем не к месту снились слоны, бакелит и лошади.

26. Острые края

Ранний час наступившего рассвета застал капитана Антонио Корелли у дворовой калитки: он напрасно ждал, что Карло приедет и выручит его. А у того лопнул хомут на подвеске джипа, и теперь Карло был занят – остервенело пинал покрышки и проклинал глубокие рытвины на дороге, из-за которых произошла авария. Его уже охватил глубокий ужас оттого, что он подвел капитана, – такое состояние охватывало всех, кто служил под его началом; беспокойное раздражение усилилось, когда Карло попытался закурить, но обнаружил, что высохший столбик мелкого, как пудра, табака выскользнул из бумажной гильзы и нагло тлеет в пыли, а ему остался клочок обжигающе горячей бумаги, накрепко прилипший к нижней губе. Он сдернул бумажку, отодрав лоскутик кожи. Лизнув саднящую ранку, он потрогал ее пальцем и обругал немцев за успешную монополизацию поставок хорошего табака. Старый тощий крестьянин, проезжавший мимо, сидя боком на ослике, увидел бедственное состояние его съехавшего с дороги транспортного средства, удовлетворенно улыбнулся и небрежно поднял руку, приветствуя его. Карло скрежетнул зубами и улыбнулся.

– Хрен с ней, с войной! – произнес он. Для грека такое приветствие было ничуть не хуже любого другого. Похоже, этим утром спевки «Ла Скалы» не будет, если только оперный кружок не справит «Солдатский хор» собственными силами. Карло оставил джип и поплелся к деревне.

По дороге ему встретился Велисарий: оба посмотрели друг на друга с чем-то похожим на признание. Каким бы истощавшим и замызганным ни стал Велисарий с тех пор, как пошел на войну, он по-прежнему оставался великаном, и Карло, несмотря на равноценные познания, полученные по другую сторону фронта, тоже был человеком не маленьким. Оба титана привыкли к живущему внутри прискорбному подозрению, что они – уродцы; быть сверхчеловеком – бремя, которое, казалось, невозможно ни с кем разделить, невозможно объяснить обычным людям: они все равно никогда этому не поверят.

Поэтому оба сильно удивились, забыв на мгновенье, что они – враги.

– Эй! – воскликнул Велисарий, приветливо подняв руки. Карло, не найдя восклицания, которое имело бы смысл для грека, выбрал неточный и не совсем удачный компромисс, прозвучавший как «Угу». Велисарий взял одну из предложенных Карло отвратительных сигарет, и оба, жестикулируя, корчили друг другу рожи, пока затягивались резким, обдирающим горло дымом.

– Хрен с ней, с войной! – сказал Карло вместо прощания, и они разошлись в разные стороны, причем Карло вдруг почувствовал себя очень довольным. Отойдя с километр, Велисарий наткнулся на сломанный джип, постоял в задумчивости и пошел за приятелем. Вернувшись, он по очереди приподнял машину за углы, а его компаньон снял колеса. Потом он слил воду из радиатора и заполнил его бензином из прикрепленной сзади канистры.

Корелли по-прежнему ждал. Мимо него в кофейню прошел доктор в заранее дурном расположении духа: подаваемый теперь кофе отдавал речным илом и дегтем и дорожал с каждой секундой.

– Buon giorno, – обратился к нему капитан, и доктор обернулся.

– Надеюсь, вы плохо спали, – сказал он.

Корелли смиренно улыбнулся: