Училка

— Кто что услышал? О чем музыка? — спросила я, пытаясь сосчитать стоящих передо мной детей. Что-то маловато. Было с утра, когда садились в автобус, двадцать три плюс мои архаровцы. Минус четверо греются в музее… А передо мной сейчас — три, еще три, четыре, это девять, нет десять… А мои-то где малыши? Что-то их не слышно…

Где-то рядом, мне показалось, за деревьями, раздался громкий лай собаки.

— Не-е-е-ет! А-а-а-а… — закричал ребенок.

«Никитос!» — стукнуло меня подсознание, когда я еще не успела разобрать, мой ли это ребенок.

— А-а-а-а-а-а! — тут же завторила Настька. — Ма-а-ма-а-а…

Я ведь их голоса не спутаю ни с кем. Кричали они громко и испуганно. И страшно лаяла собака. Или собаки. Но ни детей, ни собак я не видела.

— Что? Что там? — бросилась я туда, откуда доносился лай.

За деревьями никого не было. Просто в тишине хорошо разносились звуки. Заснеженная территория усадьбы с огромными деревьями просматривалась не вся, но звуки явно раздавались с другой стороны — со стороны улицы. Собака продолжала лаять, дети — кричать. Настя уже просто визжала.

— Настя! Никитос! — кричала я на бегу.

Я услышала за своей спиной топот — кто-то из семиклассников бросился за мной.

Я выбежала за ограду. Довольно далеко от входа в усадьбу огромный рыжий пес трепал Никитоса, который, отбиваясь руками и ногами, уже лежал на большом сугробе. Рядом металась Настька, пытаясь подойти к псине с разных сторон. Поблизости стояли четыре или пять собак, не приближаясь, но громко и угрожающе лая на детей.

— Я здесь! Настя! Я… — прокричала я, оглядываясь. Ни одной палки. Надо отломать ветку. Позвать шофера. Нет, на это нет времени. У шофера может быть металлический прут. Но где же автобус? Он отъехал. Вот там жилые дома, кто-то, может быть, выйдет. Никого на улице. Пол-одиннадцатого утра. Где же люди? Мысли путались в голове. Я никак не могла добежать до детей. Упала, встала, побежала снова. Мне показалось, что Никитос уже перестал кричать.

— Господи! Никито-ос! Я сейчас, сейчас! Я…

Я подхватила какой-то прутик, лежащий на земле, хилый, но теперь хоть что-то было в руках.

— А-а-а-а! — Вдруг услышала я чей-то крик. И меня обогнал мальчик, я даже не сразу поняла, кто это. — А-а-а-а! — кричал он и мчался на собак.

В руках у него была палка и что-то еще. Подбежав, он изо всех сил бросил большой камень. Мне показалось, что в Никитоса.

— Ты что делаешь? Ты что? — закричала я, снова упала — скользкая, ни разу за зиму не убиравшаяся от снега дорога не давала бежать. — Ты…

Но мальчик огромным камнем попал в собаку, та заскулила, отскочила, зарычала, обернулась на него. Мальчик поднял другой камень, швырнул его еще раз и изо всей силы стал махать палкой, так же крича «А-а-а-а», попал собаке по носу. Она окрысилась, залаяла, но попятилась. Ее товарки, приблизившиеся было уже к детям, тоже стали кучкой отступать, продолжая рычать и лаять.

— Никитос! — бросилась я к сыну. Мне показалось, что его лицо в крови. Нет, просто в грязи. Куртка была порвана, вкупе с разорванными утром штанами Никитос казался весь в лохмотьях. Шапка валялась в стороне, голова была в снегу.

Настька, рыдая, бросилась к брату. Никитос сел, дрожа, на сугробе.

— М-м-м-мам-м-м-а-а-а… — пытался выговорить он. — Н-н-н-ет… н-н-нет…

— Что — нет? Сынок! Ты испугался? Ты можешь говорить? У тебя ничего не болит? — причитая, я оглядела Никитоса.

Нет, ничего не прокушено, не оторвано. До лица не достала собака, что ли, а плотный пуховик и такие же штаны спасли руки и ноги.

Я обернулась на мальчика, отбившего Никитоса от собаки, и оторопела.

— Кирилл…

Передо мной стоял, тяжело дыша, Кирилл Селиверстов. Остальные дети, кто раньше, кто позже, тоже добежали до нас. Не все, человек семь. Катя, ее подружка Света, Будковский, еще два мальчика. Остальные толпились вдалеке.

— Кирилл… — Я просто потеряла дар речи. Никитоса спас Кирилл Селиверстов. Этого не могло быть, это нарушение логики, всех законов. Или я не знаю законов? Я, неопытная, самонадеянная училка. Этот злой мальчик, неприязненно, хуже всех ко мне относящийся, спас моего сына?

— Кирилл… — Я подошла к мальчику и попыталась его обнять. Он не стал вырываться, но стоял напряженный. — Спасибо тебе, спасибо! Ты… ты Никитоса спас… Спасибо… Его же могли…

Я не находила слов. И все же прижала мальчика к себе. Мне показалось или я правда услышала, как быстро и неровно стучит его сердце?

Никитос тоже подошел к Кириллу и протянул ему руку. Тот, усмехнувшись — не зло, но усмехнувшись, — пожал руку Никитосу.

— Ладно, — сказал он.

Другие дети тоже стали говорить:

— Кирюха, молодец! Кирюха, ты — ваще! Ну ты крутой!

— Подожди, — придержала я мальчика, который, независимо подняв голову, хотел уйти. — Я очень тебе благодарна. Ты… смелый, отважный. Ты спас моего сына. Его могла загрызть собака.

Кирилл пожал плечами.

— Просто у меня маму собаки покусали. И она теперь хромает. Я ненавижу бродячих псов. Всех. Но при Светке это лучше не говорить, да, Свет? — Он подмигнул Катиной подружке.

— Да ладно, Кирюха! Ты — супер! Я таких собак, что ли, люблю? Это зверюги какие-то.

Не отпуская Никитоса, я махнула всем: «Пошли обратно!»

— Насть! — обернулась я на дочку, которая застыла на месте. — Ты что? Все уже кончилось, пошли!

Настька подбежала ко мне, схватила за руку и горячо зашептала:

— Мам, мам, это потому, что папа с ней в Мырмызянск поехал, это он напустил на Никитоса собак, чтобы Никитоса не стало, он его ненавидит, потому что Никитос смелый, а он трус, трус и всё наврал, я тоже знаю, что он наврал…

— Ну-ну-ну… — Я отпустила Никитоса и крепко прижала к себе Настьку. — Ты что это всё набрала в одну кучу? При чем тут Мырмызянск, собаки, трус… Мы все потом разберем и поймем. И ничего еще неизвестно, что будет. А вот как вы очутились на улице, ты мне лучше скажи?

Настька испуганно взглянула на меня.

— Мы?

— Вы. Почему вы были в километре от музея?

— В километре?

— Настя! На вопросы отвечай! Я не считала. Далеко так от музея очутились. Как вы сюда попали, зачем?

Настя взглянула на Никитоса. Потом на меня. И ничего не сказала.

— Да мам, Настьку не ругай! — бодро встрял уже пришедший в себя Никитос. — Просто я хотел погладить собаку!

— А! Вот и ответ. Погладил?

— Нет… — удивился Никитос. — Она же стала меня кусать, ты что, не видела?

— Так, всё, очень много вам, соплеедам, внимания сегодня.

Настька обиженно поджала губы, а Никитос стал хохотать.

Я видела, как шел впереди Кирилл. Видела сбоку его лицо. Я чего-то не понимаю. Чего-то очень серьезного и важного про этих детей. И жизни — или ангелу-хранителю, или кому, не знаю — приходится давать мне такие страшные уроки, чтобы я поняла.

— Если бы тебя разорвали? — накинулась я с новой силой на балбеса-Никитоса. И все-таки дала ему подзатыльник.

— Детей бить нельзя! — четко сказала Настька. — Пойдем, Никитос. Здесь нас не понимают.

Я даже приостановилась. Она права. Я здесь не понимаю никого. Я умная, начитанная, на «ты» со всеми классиками, я даже сама что-то пыталась писать, складывать буквы в слова, а слова в предложения, и я — не понимаю — ничего. Ни про своих детей, ни про чужих. Ни про жизнь, ни про Игоряшу, ни про саму себя.

Всю остальную экскурсию я провела в полуобморочном состоянии, все никак не могла успокоиться. Я отчетливо понимала — вот стоит рядом мой балбес, в рваных штанах, как обычно чем-то очень довольный, бурно обсуждает с Настькой то ли подробности своего спасения, то ли что-то еще, а могло всего этого не быть. Вопрос решался за секунды. Кирилл успел, а я бы не успела, я как раз упала, и у меня не было камня и здоровой палки. Я нашла прутик и никак не могла добежать до Никитоса.

Мне было очень странно. Я как будто была одновременно здесь, где всё хорошо, и там, где всё могло бы быть по-другому. Вот оно, страшное будущее, которое почти началось. Я видела страшную морду собаки, ее свалявшуюся шерсть, кривые, почему-то очень толстые лапы, пегий облезлый хвост. И разорванного Никитоса. Я пыталась отогнать от себя это страшное видение. И ничего не могла с собой поделать.