Когда явились ангелы (сборник)

Женщины сидели в открытой задней части кузова, чтобы видеть небо, мужчины остались внутри, подкреплялись из рыболовного ящика М'келы и продолжали дневные дискуссии. М'кела избегал смотреть на меня. А я сидел и молчал; руку дергало, мозг был как перегоревший предохранитель.

Полицейские в машинах приезжали и уезжали, усмиряли пьяных, утаскивали демонстрантов. Дэви сказал, что все это дело – фингал на лице Америки. М'кела утверждал, что эта свара – цветочки, а худшие беды СШ Америки впереди. Доббз не соглашался с обоими и высокопарно заявлял, что эта демонстрация демонстрирует, насколько свободно и открыто наше общество, что в ткань нашего коллективного сознания вплетен корректирующий процесс – доказательство, что американская мечта еще работает. М'кела захохотал: «Работает? Гдеработает?» – и потребовал назвать хоть одну область, хотя бы одну, где работает эта чудесная мечта.

– Да прямо здесь, у тебя перед глазами, брат, – дружелюбно ответил Доббз. – В области равенства.

– Ты меня разыгрываешь? – взвился М'кела. – Равенства?

– А посмотри. – Доббз раскинул длинные руки. – Мы все в передней части автобуса, правильно?

Все рассмеялись, даже М'кела. Хоть и бессмысленное, замечание вовремя погасило спор. Вдалеке оркестр доигрывал «Янки дудль», в небе вспухал и рассыпался финал фейерверка. Довольный собственной своевременной дипломатией, Доббз повернулся на водительском кресле, завел мотор и направил автобус к выезду, пока не повалили остальные. М'кела откинулся на спинку и помотал головой, явно желая снять напряженность ради дружбы.

Но при выезде со стоянки, словно злой этот алмаз не мог отказать себе в последней насмешке, Доббз задел бортом новый белый «малибу». Ничего серьезного. Доббз вышел, чтобы осмотреть чужую машину и извиниться перед водителем; мы вышли следом. Повреждение было пустячное, хозяин дружелюбен, но жена почему-то перепугалась при виде странной компании, вылезшей из автобуса. Она попятилась, словно мы были «Ангелы ада».

Доббз не захватил с собой ни прав, ни другого документа, поэтому М'кела предложил свои вместе со стодолларовой банкнотой. Водитель посмотрел на маленькую вмятину в молдинге, потом на широкие плечи и голую грудь М'келы и сказал:

– Да ерунда. Бросьте. С кем не бывает. Страховщики оплатят. – И даже пожал М'келе руку, вместо того чтобы взять деньги.

В небе распустился последний ракетный залп, и со стадиона донесся многоголосый вздох. Мы распрощались и пошли к своим машинам, но тут женщина вдруг сказала: «Ох!» – и окаменела. Не успел никто шевельнуться, как она в корчах упала на мостовую.

– Боже! – бросившись к ней, крикнул муж. – Унее припадок.

У него на руках она страшно выгнулась, дрожа, как деревце в бурю.

– Столько лет не было. Из-за этих разрывов и полицейских мигалок! Помогите! Помогите!

Ее колотило, муж не удержал, и голова ее легла щекой на асфальт. Женщина рычала и скрежетала зубами, словно хотела искусать землю. М'кела опустился рядом с ней на колени.

– Нельзя, чтобы язык кусала, – сказал он.

Я вспомнил, что Гелиотропа тоже эпилептичка и он имел дело с припадками. Он приподнял дергающуюся голову и всунул согнутый средний палец между зубами.

– Чтобы язык не откуси…

Но он не смог просунуть палец глубже. Она крепко прикусила сустав.

Непроизвольно зашипев, М'кела отдернул палец.

– Блядь!

Муж мгновенно взбесился, хуже жены. Взревев, он столкнул с колен жену и вскочил перед М'келой.

– Закрой свою грязную пасть, нигер!

Крик разнесся по стоянке, громче ракетных хлопков и мегафона. Все, кто стоял у автобуса, опешили. В радиусе пятидесяти метров люди, торопившиеся к своим машинам, замерли и повернулись в нашу сторону. Женщина на мостовой перестала корчиться и застонала с облегчением, словно бесы вышли из нее.

Бесы вселились в мужа. Он бушевал, тыкал М'келу в грудь.

– Ты очумел, мудак? Совать свой вонючий палец в рот моей жене! Ты кто такой?

М'кела не отвечал. Он повернулся к нам и пожал плечами – мол, что тут скажешь? Взгляд его остановился на мне. Я отвел глаза. Квистон и Перси наблюдали из-за поручней с открытой палубы автобуса. У Квистона опять был испуганный вид, а глаза Перси горели, как у М'келы, мрачным весельем.

К ферме мы подъехали за полночь. Мужчины были угрюмы, дети плакали, женщины с отвращением вспоминали все это дурацкое мероприятие. Был уже почти час, когда гости собрали вещи и разъехались по домам. Бетси с детьми легла спать. Мы с М'келой до рассвета сидели в его автобусе и слушали пленки с Бесси Смит. Перси храпел на шкуре зебры. Сверчки и сферы скрипели, как несмазанные подшипники.

Когда небо за листвой ясеня посветлело, М'кела встал и потянулся. Мы давно молчали. Говорить уже было не о чем. Он выключил магнитофон и сказал, что пора, пожалуй, в дорогу.

Я напомнил ему, что он уже двое суток не смыкал глаз. Не поспать ли сперва? Я знал, что он не сможет уснуть. И насладимся мы вообще когда-нибудь блаженным забытьём, распутывающим клубок забот? [128]

– Не бойся, друг. Нам с Перси лучше убраться, пока не достали. Хочешь с нами?

Избегая его взгляда, я сказал, что пока не готов сняться с якоря, но будем держать связь. Я поднялся по склону, открыл ему ворота, и он выехал. Потом вылез, мы обнялись, и он вернулся в автобус. Я стоял у ворот и смотрел вслед автобусу. Один раз в заднем окне как будто бы мелькнуло лицо Перси; я помахал ему.

В ответ мне никто не помахал.

Ферма лежала, затихнув, мокрая от росы. Повсюду валялись бумажные тарелки и стаканы. Жаровня была опрокинута, угли выжгли на лужайке большое черное пятно. Фасоль Бетси была уничтожена – в разгаре праздника кто-то ее затоптал.

Самое печальное зрелище являл флаг. Флагшток наклонился, и золотая бахрома лежала на щепках и навозе. По дороге к нему я увидел двоюродного брата Дэви, спящего в своем «универсале». Я попробовал растормошить его, чтобы он помог спустить и сложить флаг, но он только глубже зарылся в спальный мешок. Бросив попытки, я перелез через ограду и поплелся по щепкам снимать флаг, и это последний эпизод в моем рассказе.

Я стоял на коленях и локтях у основания шеста, проклиная узел на нижнем блоке: «Благослови Бог этот проклятый узел», – потому что мои толстые пальцы не справлялись с тонким шнуром. Я думал о М'келе, о Перси, и вдруг небо взорвалось россыпью ярких новорожденных звезд.

Это проклятие было молитвой, понял я. Эти звезды шлют мне ответ неба! Узел благословен, пусть и проклят! Трубы славили. Колокола звонили, арфы пели. Я опустился на опилки в уверенности, что уже зовут оттуда, сверху. И в этой почтительной позе почувствовал, как меня снова ожгла Господня молния. О! Я отрекся от своего отречения. Уползти в Канаду? Никогда. Никогда-никогда и вечно употреблять только светлое с пеной, только прости меня, ладно? Я услышал ответный раскат грома и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть Его последнюю карающую атаку, и чело Его было ужасно, Его знаменитая борода колыхалась, как желтые волны пшеницы, Его глаза метали огонь, как канонада за Потомаком.

Дэви в конце концов сумел отогнать его от меня сломанной подпоркой от фасоли. Он взял меня под руку и помог дойти до водопойного корыта. Оно было пусто. Мы забыли его наполнить. Жаждущие коровы собрались вокруг. Дэви нашел вентиль и отвернул. Я смотрел, как искрится багровым вода, льющаяся на ржавое дно.

Коровы нетерпеливо придвинулись. За ними, опасливо, телята со свежими клеймами на боках. Голуби кружили над нами любопытной стаей и садились на стружки.

Мой двоюродный брат сел на помятый край корыта и дал мне мокрый носовой платок. Я приложил его к кровоточащей шишке на том месте, каким меня саданули о флагшток. Ссадины на щеках и подбородке щипало от соли. Дэви отвернулся и посмотрел на толчею животных и птиц.

– Почтовые коровы, – задумчиво сказал он. – Неплохая идея для недоделанного ковбоя.