Средний путь. Карибское путешествие

Истерзанная рабыня с цепью, художник с блокнотом — любопытная сцена. Интересно, вызвало ли это какую-то реакцию среди местных. Стедман ничего об этом не сообщает, и возможно, вся реакция сводилась к веселому удивлению, которое испытывает туземец, слыша восклицания туриста. Пытки в Суринаме были общеприняты, и этого не скрывали. Стедман потом разговорился с рабом, пожизненно прикованным цепью в печном зале (и дал ему несколько монет); он зарисовал раба, который живьем было подвешен за ребра на железный крюк и оставлен умирать.

В начале девятнадцатого века книга „старого доброго Стедмана“ — как выразился Кингсли — была популярна в Англии из-за своих естественнонаучных наблюдений и благодаря романтической истории любви между Стедманом и рабыней-мулаткой Джоаной, которую Кингсли назвал „одной из нежнейших идиллий на английском языке“. Эта популярность, как и слова об идиллии, сегодня кажутся загадочными — не только потому, что утонченность восемнадцатого века сегодня выглядит пошлостью, в особенности у такого автора как Стедман, которому она и без того давалась нелегко, но потому, что рассказ Стедмана ужасает, а его вызывающий тошноту каталог зверств напоминает рассказы о немецких концлагерях во время последней войны. Стедман не был аболиционистом — он отправился в Суринам для того, чтобы помочь подавить восстание рабов 1773 года, — и его труд нельзя отбросить как слишком пропагандистский. Он старался проявлять тонкую чувствительность, которой так восхищались в его время — он извиняется, например, перед своими „деликатными читателями“ за то, что поминает вшей. Не обвинишь его и в поиске сенсаций. И все же требуется недюжинный желудок, чтобы читать Стедмана в наши дни. Суринам, который он описывает, похож на один огромный концлагерь, с той лишь разницей, что посетителя здесь приглашают осмотреться, сделать заметки, наброски. Впрочем, совесть рабовладельца была отягчена меньше, чем у коменданта концлагеря: мир был поделен на черное и белое, христианское и языческое. Белый, вполне возможно, и должен был бы выказывать хоть какую-то щепетильность в отношении черного; но у христианина не было никаких запретов в отношении язычника. Однако чтобы быть справедливыми к голландцам, приведем до конца высказывание, которое мы цитировали ранее: „Если пригрозить негру, что продашь его голландцу, — он испытает настоящий страх. Но и у голландца есть чем пригрозить: он пугает своего раба тем, что продаст его свободному негру“.

Беглые рабы сражались так, как не мог сражаться никакой голландский наемник или „верный раб“ (в батальоне Стедмана были негры Окера и Гоусари, которые за десять лет до этого предали Атту, вождя восстания рабов в Бербисе), и никто никогда их не победил. К концу восемнадцатого века вражда сошла на нет, и независимость буш-негров была молчаливо признана. В лесах буш-негры переделали свою жизнь на африканский манер: были сформированы племена, размечены племенные территории. Буш-негры не вступали в брак с представителями чужого племени или расы и гордились своим чисто африканским происхождением: оно означало, что они происходят от свободных людей. Расселившись по рекам, они стали выдающимися навигаторами и рыбаками. Отгороженные от мира, они вспомнили африканские искусства резьбы, пения и танца, вспомнили африканские верования. Они создали свой язык; в глубинной своей основе этот язык стал африканизированным. И пятьдесят лет назад они создали письменность.

Несмотря на то что Гранман (происхождение этого слова очевидно) племени Дьюки изгнал Афаку из племени за создание письменности без разрешения и на то, что называть его стали „na wissi-wassi man“ — „этот никчемный человек“, его алфавит сохранился: в 1958 году мистер Гонгрейп посылал письма, написанные им, и получал такие же ответы. Афака Атумиси умер в июне 1918 года. На его могиле был найден крест с эпитафией его же алфавитом: „Masa Atumisi fu da Katoliki Kerki“ — „Атумиси принадлежал Святой католической церкви“. Это, строго говоря, не было правдой; но именно его христианские наклонности и внушили подозрение вождям буш-негров. И вот загадка: тридцать четыре знака алфавита Афаки встречаются в алфавите племени вай в Либерии. Что это — пример расовой памяти? Или у Афаки было что-то от Моисея из озорной повести Томаса Манна „Скрижали закона“?

Приглашение на кофе. Я позвонил Корли и пригласил его выпить кофе у меня в пансионе. „Да, — сказал он, — я приду выпить с вами кофе. Я приду в 7.30, мы будем пить кофе до восьми. Но о чем мы будем разговаривать после восьми? О министре? Как вам понравился разговор с министром? Было ли это интеллектуально плодотворным? Нет? Ну, это мне не нравится. Мы должны хорошенько заполнить свой вечер. Давайте подумаем. Да, Брума. Мы поговорим о Бруме“. Но тут я решил, что мне лучше отменить свое приглашение.

Я не мог покинуть Суринам, не побывав в районе Корони, обитатели которого стали столь дороги моему сердцу вследствие своей репутации самых ленивых людей в Суринаме — их называют не иначе как die luie neger von Coronie, ленивые негры Корони. [*] Когда рабство было отменено, кокосовые плантаторы оставили свои плантации бывшим рабам, и те начали вести идиллическое изолированное существование (сообщение между Корони и Парамарибо шло только по морю), изгоняя пришельцев других рас, включая сотню индийцев, чья энергичность угрожала нарушить покой Корони: до наших дней негры Корони не продают землю никому, кроме как неграм, причем неграм, похожим на них самих. Время от времени они испытывают нужду в деньгах; тогда они собирают немного кокосов и продают их на масляную фабрику. Фабрика эта рассматривается ими лишь как местное удобство и редко используется на полную мощность. Планировщики фабрики впадают в отчаяние, но негры Корони, теперь обладающие избирательным правом и знающие свою силу, отказываются торопиться. Они разрешают китайцам держать лавки в своем районе и почему-то разрешили одной индийской семье обосноваться у себя.

Такова, во всяком случае, легенда, бытующая в Парамарибо. Джонни, бармен в „Палас Отеле“, который знал Корони и ту самую единственную индийскую семью, предложил сопровождать меня, и однажды рано утром мы отправились в поездку за сто миль. За городом дорога была без покрытия и вся в таких траншеях и выбоинах, которые мог учинить разве что проход танка. Велосипедисты были в масках против пыли, а бесчисленные дорожные рабочие — в защитных очках.