Повесть о падающих яблоках

Приближалась самая длинная ночь в году – люди называли это время Корочун. Умирало солнце. Умирало, чтобы возродиться самому и подарить всему живому надежду на возрождение…

Маша подошла к окну. Темно, тихо… Луна где-то за крышами домов прячется. И звон колокольчиков слышится, будто кто-то на тройке мчится… всё ближе, ближе… Когда влетела на школьный двор белоснежная красавица-кобыла, запряжённая в широкие сани-розвальни, Маша глазам своим не поверила. А когда опомнилась, помчалась детишек одевать, чтобы те своими глазами это чудо увидели.

Из саней вышел настоящий дед Мороз в овчинном тулупе до пят, с бородой, с мешком подарков за плечами. Из-под ватных бровей весело сверкали знакомые карие глаза. А дети уже тянули его за длинные полы тулупа, наперебой спрашивали, что он принёс им. И для каждого нашлись у него и шутка, и слово ласковое, и шлепок… Когда мешок опустел, дед Мороз взглянул на Машу и спросил:

– Кататься все поедут?

Взрослые испуганно переглянулись, а дети завизжали от радости и повисли на нём.

– Одевайтесь потеплее, а я в санях подожду, – но за ним уже неслись, запахивая на бегу шубки, дети. Пока Маша одевалась, тётя Тоня зря времени не теряла. Обойдя сани с другой стороны и уперев руки в бока, она грозно двинулась на Грида.

– Чего удумал, шалопай! Покататься ему… Я вот тебя сейчас как прокачу!

– Растеряешь детишков-то по дороге, – прошамкала беззубым ртом старенькая Лукерья, прабабушка Сашки-первоклашки.

– Не растеряет, – Маша, успевшая одеться и выйти во двор, пришла на помощь, – я с ними поеду. Да вы не волнуйтесь, мы недолго, вокруг деревни прокатимся – и всё.

– Так, если с Вами, то пускай, пускай… – одобрительно закивали родители.

– Ребятишкам радость… Вам-то мы доверяем, Марья Александровна…

Маша уселась в сани, крепко прижав к себе детей. Вспыхнули золотые искорки в карих диких глазах, взметнулась из-под полозьев снежная искрящаяся пыль, и полетела красавица-Белянка по скрипучему, накатанному санному следу, мимо дремлющих домов, сверкая елочной мишурой в развевающейся гриве.

Вот и околицу миновали. Притихли ребятишки, завороженные открывшейся перед ними сказкой. Искрилось в лунном свете белое царство безмолвия, крепко спали деревья, укрытые снежным покрывалом, и снилась им Жива-Весна [1], и лишь бубенчик под дугой пел, не умолкая, да поскрипывала под широкими полозьями снежная дорога.

Какой век, какое время на дворе? Сто веков тому назад… а может, вперёд… пролететь птицей над снежными просторами да над лесными чащами – ничего не изменится здесь. Вековые сосны да ели будут окутаны снегом, околдованы зимней дрёмой… И будет им сниться Жива-Весна.

А между тем показалась околица деревенская, только теперь уже с другой стороны. Вот и поворот знакомый, а вот и школа светится праздничными огоньками гирлянд.

– Получайте ваших чадушек целыми и невредимыми! – Дед Мороз помог высадиться детям из розвальней и протянул руку Маше. – Ну, всё получилось? Как обещал, Марья Александровна…

Не отнимая руки, – не хотелось ей отнимать руку, да и теплее было озябшей её руке в большой ладони, – Маша улыбнулась:

– Спасибо, Володя. Если бы не ты, не было бы у детей такого праздника. Они этот Новый год на всю жизнь запомнят.

– Я тоже, – заплясали золотые искорки,.. – я тоже на всю жизнь… С Новым годом, Марья Александровна, – сказал громко, почти прокричал – увидел, что люди прислушиваются. Вскочил в розвальни, – и только пыль снежная взметнулась из-под полозьев, – умчался в непроглядную ночь, словно и не было чарующей сказки, им придуманной и подаренной. Только бубенчик заливался вдалеке перезвоном, и всё дальше становился звук его, всё глуше.

Этой ночью Маша долго не могла уснуть, всё ворочалась, вздыхала… Даже тётя Тоня проснулась:

– Машенька, не простыла ли? Может сушеную малину заварить?

– Странный он, правда?

– Да ты, девонька, влюбилась никак? – ахнула тётя Тоня, – …Чур тебя, девонька, чур тебя! Странный – не странный, но шебутной – это точно. Не пара он тебе, Машенька. И думать о нём забудь, – она погладила Машу по голове. Но Маша не унималась.

– В нём столько хорошего, только никто этого не видит. А если и оступился человек, так что теперь… Может он и сам жалеет, что таким был.

– Может, милая, может… Давай-ка спать – утро вечера мудренее. А там, – на свежую головушку и поговорим.

Ранним утром, когда Заря-Живана [2] только-только зарделась, а из печных труб в соседских избах повалил дым, смешиваясь с низко нависшим, тёмным небом, заторопилась Антонина Тихоновна на другой конец деревни. Пахло свежевыпеченным хлебом, парным молоком и ещё чем-то необъяснимо родным, исконно-русским, домашним. Она подошла к большой, добротной ещё избе с покосившимся крыльцом и стукнула в маленькое окошко.

– Натаха! Вовка! Спите что ль?

В сенях сразу зажёгся свет, и дверь отворилась.

– Тончика? – заспанная грузная женщина с удивлением смотрела на раннюю, незваную и уж точно – нежеланную гостью.

– Вовку покличь, – сухо велела гостья, – в избу не пойду, пускай ко мне выйдет. Или он опять по электричкам шляется?

– Дома он, дома… Я сейчас, – засуетилась Натаха, и через несколько минут в сени вышел Грид.

– Чего тебе с утра пораньше не спится, тётка Тончика?

– А вот чего, – тётя Тоня скрестила руки на груди извечным охранительным жестом, – ты девке-то голову не морочь! Не ровня она тебе, шалопай, не по Сеньке шапка!

– Тебе-то что? Она дочка твоя? А может – внучка, а?

– Молчи, анчутка! Не по себе дерево срубить надумал, ох не по себе.

– Может, я по-другому жить решил… По-человечески.

Промелькнуло в его глазах что-то настоящее, похожее на правду, промелькнуло на миг, и блеснули слёзы.

– Далеко тебе ещё до человека, ох как далеко, – вздохнула тётя Тоня, – и до Маши далеко, дойдёшь ли? Сил-то хватит с пути не свернуть?

– Дойду! – тряхнул гривой Грид.

– Вот потом и поговорим. А пока – не тронь!

– Иди отсюда, защитница, сам разберусь!

Но после этого разговора он исчез, и больше около Маши его никто не видел. Тётя Тоня, зная настырный нрав парня, со дня на день ожидала, что он объявится, но даже и она ждать перестала.

А Маша надеялась, что он зайдёт в школу или на улице её встретит, но пропал куда-то Грид – как в воду канул.

Пролетели зимние каникулы, а с ними и остаток января мелькнул – как один день.

Прошёл февраль. Зима шла на убыль, всё жарче пригревало днём солнце, все темнее становился снег. А когда подули тёплые ветра, разрывая в клочья снежное зимнее покрывало, обнажились чёрные, влажные островки сонной земли – проталины. И сразу появились важные, большие, тёмные грачи…

Они расхаживали по проталинам, раскланиваясь друг с дружкой, – не виделись целую зиму, соскучились.

Маша часто просыпалась по ночам… Откуда-то, словно из прошлой жизни, доносилось:

«…весной в гости приезжай, подснежников здесь видимо-невидимо!» Плакала, и сама себе не могла признаться в том, что тоскует без диковатых карих глаз с золотыми искорками.

Однажды утром, когда она собиралась в школу, тётя Тоня вздохнула вслед:

– Взял, видать, сердечко он твоё, Машенька, крепко взял. Да и держит – не отдаёт. В лесу он живёт, в отцовской сторожке. Не хотела я тебе говорить, да вижу, как ты сохнешь, ночами не спишь. Если хочешь, тропинку укажу, только чур, одну не пущу.

– Не надо, – Маша едва справилась с горячей волной радости внутри, – не надо, если он так решил, значит, пусть так и будет.

– Смотри, девонька, сама, теперь я тебе плохой советчик, – покачала головой тётя Тоня, а в глубине души порадовалась за Машу – молодец девка, не чета другим.

Этой ночью Маша впервые за последнее время спала крепко. Только под утро сон странный приснился. Будто она в одежде белой, льняной, с рушником расшитым идёт по каменистой, выжженной земле, ищет кого-то.